Читать книгу "Советский Пушкин - Арсений Александрович Замостьянов"

соблюдая обоюдную выгоду и помещика, и крестьянина.

Все эти фазы проходит и Лев Толстой, но он не задерживается на них. Возвращение в поместье, хозяйствование во имя интересов и своих детей и (крестьян скоро обнаруживают перед ним свое утопическое содержание. Толстой, складывавшийся как исторический деятель и писатель, после реформы 19 февраля 1861 года уже не мог мечтать о раскрепощении как о панацее; он выражает интересы крестьянина не в форме требований раскрепощения, а в форме требований земли. Толстой считает безнравственным владение землей теми, кто на ней не трудится. Зато неизмеримо более решительно и революционно, чем взгляды Пушкина по крестьянскому вопросу, но Толстой к этому объективно-революционному крестьянскому выводу пришел через ступени, на которых когда-то стоял и Пушкин.

Толстой с огромным напряжением переживал муки совести. Он впитал в себя и выразил и в искусстве, и в своей философии стихийный протест мужика против пришедшего в страну капитализма. Но тему совести, когтистого зверя, скребущего сердце, знал и Пушкин.

«В поэзии Пушкина, — отмечал Щеголев, — совесть говорила властным языком, и мотив раскаяния, покаяния часто звучал в его художественном творчестве. С необычайной силой запечатлен этот мотив в стихотворении „Когда для смертного умолкнет шумный день…“»:

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья.

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

(Щеголев, «Пушкин и мужики», стр.25.)

И Пушкин, как и Толстой, пусть не с такою яростною силой, но все же отрицательно, встретил симптомы капиталистической нравственности, свидетелем рождения которой он был.

Любопытно, что в таких вещах, как «Из Пиндемонте», мы встречаем и у Пушкина довольно оформленный зародыш сочетания социальной критики с отрицательным отношением ко всякой политической деятельности, что было так характерно впоследствии для Толстого.

И, конечно, уж с чего также начинал Толстой— это с отношения к мужику как к личности, как к человеку со своим, психическим складом, особым и ценным, как психический склад любого другого человека.

Есть много общего, несмотря на различие дарований, и в художественном методе обоих гениев: реализм, простота, отношение к историческому роману не как к повествованию об официальных деяниях официальных лиц, а как к рассказу об обыкновенной семейной «роевой» жизни обыкновенных людей.

Могут указать, что в гении Пушкина; совершенно не было того, чего так много было в гении Толстого: ухода в сторону от столбовых путей истории, какого-то налета чудачества, исканий как бы самоучки, стремящегося на свой лад разрешить проблемы, над которыми бились в соединенных усилиях передовые и образованнейшие умы человечества. Но не надо забывать, что Толстой сделал то, о чем Пушкин только мечтал: он бежал от света и города в уединение своего поместья, в размышления под тихой сенью своего дома. Самоизоляция в закоулке, в стороне от плацдармов, где создавались и сталкивались передовые теории, в стороне от основных путей общественной жизни и классовой борьбы не могла бы не привести и самый замечательный ум к аберрациям типа Льва Толстого.

Пушкин уходил от дворянства, но и цеплялся за него. Тысячи — нитей реальных интересов, идеологических взглядов, предрассудков связывали его с классом, который в его время господствовал во всех областях хозяйственной, общественной, политической и культурной жизни России. Толстого мужик взял крепко за ворот и превратил его оппозицию свету в оппозицию строю. У Пушкина до этого не дошло, но он видел, что дворянство висит над мужицким недовольством, как над бездной. Пушкин много думал над крестьянским вопросом; на сторону мужика он еще не перешел, но и среди дворян он уже чувствовал себя, как чужой. Самочувствие Пушкина по отношению к дворянству особенно рельефно проявилось в его демонстративном отнесении себя к мещанству. В одной из журнальных драк было сказано о Пушкине, что он мещанин во дворянстве. Это замечание сильно задело его. Парируя его, Пушкин заметил, что о нем «справедливее было бы сказать — дворянин во мещанстве» («Опыт отражений некоторых нелитературных обвинений»), и как бы объясняя, что он разумел под этим, добавлял несколько далее: «Ныне огромные, имения Пушкиных раздробились и пришли в упадок, последние их родовые поместия скоро исчезнут, имя их останется честным, единственным достоянием темных потомков некогда знатного боярского рода. — Я русский дворянин, и знал своих предков прежде, чем узнал Байрона». (Там же.)

Эту же тему Пушкин поэтически разработал в «Моей родословной»:

Смеясь жестоко над собратом,

Писаки русские толпой

Меня зовут аристократом:

Смотри, пожалуй, вздор какой!

Я не лейб-кучер, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

В отнесении себя к мещанству у Пушкина было очень много’ того, что называется самоуничижением паче гордости. Пушкин просто устраивал демонстрацию и против казенной публицистики и, главным образом, против той властной знати, которая дергала эту жалкую печать, как хотела, как за веревочку. На деле Пушкин во всех этих выступлениях проявляет уйму геральдической гордости: ему льстит и его утешает, что он настоящий аристократ, а его гонители — удачливые выскочки. Надо обладать уж очень большой долей наивности, чтобы в этих озлобленно-иронических высказываниях Пушкина видеть доказательство его превращения в разночинца. Но в них, несомненно, выражено и чувство разобщения со своим классом. Для нас не представляет большого интереса, каково было происхождение отдельных фамилий господствующего класса времен Пушкина. Важно другое, — важно то, что Пушкин вынужден был, даже стремясь подчеркнуть свое боярское происхождение, отделять себя от господствующего класса. Если уже быть точным, то, конечно, общего надо искать у Пушкина не с теми аристократами, которые были обижены своими неуспехами в царской службе, а с аристократами типа Герцена и Толстого, которые, сохранив у себя уйму аристократических предрассудков, ушли из рядов своего класса. Пушкин, как было указано выше, в разладе со своим классом еще не покинул его пределов, но двигался он в том направлении, в каком прошли вперед и дальше два названных его собрата по классовому происхождению. Не лишнее будет здесь заметить, что все трое одинаково сохранили на разных ступенях исторического развития почти одинаковую нелюбовь к кровопролитию, даже во имя осуществления заветнейших своих идеалов.

В процессе