Читать книгу "Пепел острога - Сергей Самаров"

Вопрос с волкодлачкой предстояло решить, и решить его хотелось бы на месте. И сотник, кажется, даже видел пути решения этого вопроса.

Но другая мысль, постепенно формируясь, беспокоила Овсеня гораздо сильнее. А что, если волкодлачка все же Добряна? Спаслась и от смерти, и от плена… Но есть ли это спасение? А что, если Добряна стала волкодлачкой навсегда, безвозвратно? От такой думы опять ощущался в груди ветреный и колючий холод и приносил тоску, вызванную щемящей жалостью к дочери. Она – волчица с человеческим разумом, каково-то ей себя такой ощущать?.. Жених – человек, у которого человеческая жизнь впереди, и она это понимает, и любит его прежней человеческой любовью. Что ждет их, и его и ее, если все это правда?..

О подобном повороте даже думать было больно. Никто, даже сам Овсень, не осудил бы Велемира, выживи он после такой страшной раны, поправь здоровье и найди он себе через какое-то время новую невесту, обзаведись он семьей, когда Добряну найти не сможет. А сама Добряна будет в это время в лесу сидеть, мерзнуть под луной и думать о своем суженом. За ней будут охотиться, ее будут гнать люди и собаки, а она будет о Велемире думать… Может и он сам случайно среди охотников оказаться, а стрела Велемира не знает промаха. Тогда Добряна вернется в прежний образ – оборотни всегда в прежний образ возвращаются после смерти… Или даже не так страшно все будет, пусть в доме у отца она останется, который приютит, согреет, накормит и обласкает ее, или даже в доме у того же Велемира, если Велемир ее приютит. И какие чувства будет испытывать волчье сердце от человеческих мыслей?.. И каково ей будет смотреть на окружающую жизнь, если эта жизнь для нее уже недоступна, если ее чья-то воля и обстоятельства выбросили за круг и оставили там наблюдать за близкими любимыми людьми. Думать об этом было невыносимо, и самому хотелось выть по-волчьи, хотелось хоть что-то сделать, хоть как-то попытаться изменить положение вещей. Но как изменить – этого Овсень не знал, хотя верил, что, окажись сейчас здесь, рядом с ними, жена его Всеведа, она смогла бы что-то сделать, она всегда могла что-то сделать и знала, что следует делать. Значит, Всеведу следует спасать срочно, тогда и Добряна будет спасена. И все силы, всю жизнь свою Овсень готов был отдать этому, еще и не будучи точно уверенным, кто все-таки прячется под личиной волкодлачки.

При этом Овсень понимал, что, окажись волкодлачка не Добряной, а кем-то другим, эта же тоска, о которой сейчас он думал, другого человека коснется. И другую девушку или женщину, ставшую волкодлачкой, тоже коснется. И в любом случае это будет большим горем.

Именно с такими мыслями подъехал сотник со своими воями к шалашу, рядом с которым горел небольшой костерок. А на другой стороне поляны большим кругом полыхало крадо.

Оставленные здесь два воя вытирали пот с мокрых лбов. Они сняли доспехи, сняли плотные верхние одежды, что носятся под доспехами, и оставались в одних рубахах, но и рубахи у них промокли от нелегкой и не очень приятной работы.

Овсень все понял, когда рядом с шалашом увидел кучу скандинавских доспехов и оружия, что сняли вои с диких грабителей.

– Смеян заставил? – спросил сотник.

– Смеян… – устало ответил один из воев. – Говорит, если не сжечь тела, то их духи станут навьями[81]и начнут преследовать всех, кто окажется поблизости. А сжигать их велел безоружными, чтобы духи в наказание за содеянное такими и остались в верхнем мире. Мы послушались. Острог вот, когда отстроим, не слишком приятно будет рядом с дикими навьями жить. Хоть с оружными, хоть с безоружными. Пусть горят и с дымом уходят подальше.

Овсень кивнул и спрыгнул с лося.

– Как Велемир?

– Спит. Шаман с ним рядом уснул. Он поперву вместе с нами дикарей к кострищу таскал, но утомился быстро. Стар. Слаб. Спина не держит. Мы его и отправили в шалаш.

Сотник пару мгновений помедлил, потом спросил все же:

– А… А моя… волкодлачка?

– Прибежала. Недавно только в шалаш нырнула. Кто она?

Овсень недолго подумал, потом решился. Все равно открываться придется. Но не вздохнуть не мог. И только после вздоха сказал не вполне уверенно:

– Боюсь, одна из моих дочерей. Скорее всего, старшая… – сказал с болью от комка в горле.

– Добряна?

– Добряна.

– Как же она так-то?

– Кто знает… Может, Всеведа так пыталась спасти ее от дикарей. А как вернуть ей облик людской, только Всеведа и знает. А где теперь Всеведу искать? Эх, Добряна…

Услышав это имя, волкодлачка, словно в подтверждение слов сотника, высунулась из шалаша и открыла пасть, показывая ярко-красный при свете костра язык. Овсень снял топор с рог лося, бросил под ноги, отстегнул пояс с мечом, рядом бросил и сел на землю.

– Иди, Добряна, ко мне…

Сказал с надеждой, ожидая, что волкодлачка его не поймет. Или поймет, но не подойдет, и это значило бы, что он ошибается.

А волкодлачка стремительно из шалаша выскочила, словно обрадовалась, что признали ее, и подошла, села рядом и положила лапу отцу на колено.

– Значит, это все-таки ты… – что-то до острой щемящей боли сжалось в груди у сотника от тоски, горло тугим спазмом сдавило, и он прижал оборотня к себе, поцеловал в мокрый нос. – Значит, это все-таки ты…

Добряна коротко и тихо проскулила.

Им старались не мешать. Кто-то разнуздал и увел лося Улича, кто-то проходил мимо, косил взглядом на странную картину и даже спотыкался, а сотник долго никого не видел и сидел, обняв волчицу, боясь пошевелиться. Он вроде бы видел, как подошел к нему десятник Живан, желая что-то спросить, но, постояв рядом, не спросил ничего и отошел. Овсень вроде бы и знал, что ему следует встать, отдать распоряжения, выставить часовых, но не мог ничего сделать. Он, обняв оборотня, словно бы находясь здесь, в действительности ушел в какой-то другой мир…

* * *

В себя Овсеня привели только приближающиеся женские и детские голоса.

Они разносились в ночи особенно громко потому, что долгое время и днем и ночью женщины и дети вынуждены были говорить только шепотом. И соскучились по обычной, не скрытой, не опасливой речи, и теперь особенно старались самим себе и миру заявить о том, что они живы и свободны, произнося слова так, чтобы их слышали не только те, кто находится рядом. Это происходило совсем непроизвольно, точно так же, как бывает непроизвольным первый крик новорожденного младенца. Да и, в самом деле, возвращающиеся из леса чувствовали себя почти заново рожденными. А тут еще и радостное возбуждение от обретенного спасения заставляло голоса звучать намного звонче и чаще, чем обычно. После спасения даже боль утраты казалась уже не такой давящей. А что-то утратили все, потому что в остроге ни осталось ни одного целого дома, и практически все утратили кого-то, поскольку рядом проживало множество близких и дальних родственников. Осознание должно было прийти позже, сейчас осознания не было, были только эмоции, которые плескали через край и сообщали миру о том, как хорошо и радостно остаться в живых после стольких испытаний и опасностей.