Читать книгу "Хмурь - Ирина Лазаренко"

– Чего пришла? – мрачно говорит он. – Шумишь, баламутишь животных. Не дело.

– О, варка, – радуюсь я, потому как возмущение и ярость во мне бурлят – дальше некуда. – Так может, ты мне и ответишь, а? Чего вы с людьми не плодитесь? Чего варчихи боятся? Кто их отдаёт энта…

– Уходи в дом, баба.

– Ах, в дом, значит? – вскидываюсь я, упираю руки в бока и пру на варку. – Ах, значит, баба! Ты чего мне командуешь тут, бородатый? Я где хочу хожу! Я тебе не баба!

Он сначала пятится от неожиданности, потом выставляет ладонь-корыто, почти упершись ею в мой лоб. Бью его по руке, твердой, как вековой дуб, делаю полшага в сторону.

– Не командуй мне! Тоже еще! Отвечать не хочешь? Это чего, жуткая варочья тайна? Под вами правда бабы мрут? Ну так кого спросить, чтоб ответили, а?

– Интересно тебе, значит. – Голос у него ровный, даже с ленцой говорит. Шевелится русая борода на груди. Лица у него будто и нет почти, между бородой и космами видны только лохматые брови и нос в красных прожилках. – Тут нет тайны. Я расскажу тебе. Или покажу, так ясней будет.

Делаю шаг назад. Ой-ой. Я не то имела в виду, вообще-то! Но варка не пытается схватить меня поперёк меня и с хохотом уволочь чего-то там показывать.

– Не теперь, – говорит он. – Потомее. Теперь в дом иди, баба.

Слышно, как сирена в клетке лупит по воде хвостом. Я не оглядываюсь на неё, я не спускаю глаз с варки, пока бочком миную его и выхожу на дорожку, к подъёмнику. Спорить и орать мне что-то расхотелось.

Гном

– Мне нужно Пёрышко.

Пташка стоит передо мной, упирая руки в бока. От переживаний щёки её пылают, в глазах сгущается хмурость грозовых туч. Невозможно-прекрасная и столь же невыносимая Пташка ни на волос не изменилась за все эти годы, и я тому лишь рад, поскольку меня нельзя назвать большим ценителем перемен.

Говоря откровенно, Пташки всегда было многовато для меня. Мне никогда не удавалось понять, осмыслить её, а всё, чего я не способен объять разумом, вызывает у меня тревогу.

Вся Пташка вселяет в меня тревогу… и оторопь, и восхищение, с каким люди смотрят на ревущий в вышине водопад. Он прекрасен и обворожителен, от его нескованной мощи останавливается дыхание – но едва ли кто окажется столь безрассуден, чтобы попытаться строить дом внутри потоков воды, сбивающих с ног, не позволяющих вдохнуть.

Мне становится еще более тревожно и неловко оттого, что мы с ней оказались одни во всей этой части длинного дома. Я понимаю, она нарочно подкараулила меня именно в это время, когда можно провести разговор без посторонних людей и варок. И всё же мне неловко, что она стоит передо мной в комнате, которую я делю с Тучей, что она видит не застеленную кровать, брошенные вещи и щетку для волос, кружку с водой на полу и десятки иных мелочей, которые так быстро составили наш новый быт. Своим присутствием в нём Пташка словно вторгается… в нас, и от этого мне совестно перед Тучей – ибо я скорее оторву себе ногу, чем скажу, что Пташке не место там, где есть я.

– Гном, слышишь? – повторяет она, и брови её угрожающе насупливаются над грозовыми глазами. – Отдай моё Пёрышко!

– Слышу, – уверяю я, выныривая из своих дум. – Зачем тебе Пёрышко, Пташка, куда ты намерилась с ним лететь?

Она не отвечает на мою улыбку, лицо её делается сердитым, упрямо сжимаются губы.

– Угадай, куда, ты ж умный! Чего ты впустую треплешься, Гном? Дай его сюда!

– Зачем? – спрашиваю уже серьезно, отбросив улыбки и зряшные попытки смягчить её.

– Надо мне! – она повышает голос. – Узнать хочу кое-что. Тебя не касается, ясно?

– Ясно, Пташка. А кого касается? Что-то произошло в поселении, кто-то попал в бедственное положение? Отчего не обратились ко мне, ведь известно, что я – хмурь, а о твоей природе, напротив, здесь неведомо почти никому. Я стремлюсь уяснить, кого ты намерилась спасать, используя Пёрышко.

Она опускает руки, делает шаг навстречу и смотрит на меня своими невозможными глазами, задрав голову, пылая щеками. Я едва удерживаюсь, чтобы тоже не сделать шаг.

– Я себя собираюсь спасать, Гном. От неизвестности и безумия, понятно? И Накера, быть может, тоже – не важно, от чего. У тебя своих дел куча, ими занимайся, а мне отдай Пёрышко, и всё. Чего я тебя упрашиваю, как наставника какого, а?

– Не отдам, – отрезаю я. – У нас с тобой – лишь два Пёрышка на двоих, никому не ведомо, когда они понадобятся на самом деле, а не для удовлетворения любопытной блажи.

– Блажи?! – взвивается она, и я внутренне съеживаюсь: когда пташкин голос срывается на визг – дело плохо. – Какой блажи? Балбес ты слепоглазый! Ты не видишь, чего варки творят?

Скрещиваю руки на груди. Начинается. Все, кто обитает вокруг, плетут заговоры против других обитающих вокруг и мечтают друг друга изничтожить – положим, у меня мало стремления спорить с этим, только отчего вдруг Пташка решила, что может оказать влияние на все эти вещи, при чём тут Пёрышко или Накер? Ох, сочиняет она нечто немыслимое, лисица хитрючая!

– …понимаешь, чего творится? Варки помалу вымирают, но думают про то, как им вместо этого весь мир сожрать, а энтайцы им помогают! Интересно деревяшкам, видно, они ж такие учёные, прям страх сказать! О-о, снюхаться с энтайцами! Как такое можно? И чего теперь, а? Варки и так умные, вон машин всяких настроили, у нас таких нету, если они еще с энтайцами водятся, так раньше или позже точно всех нас пожрут: и Полесье, и Порожки, и мракову мать тоже пожрут! Варки все земли под собой соединят, а энтайцы… они даже из лесу своего не могут толком вылезти, так и будут там сидеть, над склянками мудрить!

– Это ясно, – говорю я, поскольку мне и правда ясно. – А Пёрышко тебе зачем?

Она хватает меня за руки и трясет:

– Я хочу знать, при чём тут Накер! Ты что, не понимаешь?

Щёки её горят, в глазах мечется буря.

– Я знаю, что там делал ты, чурбан распутный! Но не знаю, что делал Накер! Мне надо знать! Надо!

Мягкие медовые волосы растрёпаны, отдельные тонкие волосинки взвиваются вверх, словно не могут больше терпеть моей нерасторопности, блестят в лучах света из куцего оконца. Невесомая кружевная косынка сбивается на затылок, грозит свалиться на пол. Здесь, в Подкамне, среди простоволосых варчих и таких же простоволосых баб, убежавших из испытария, я особенно много внимания обращаю на косынки, которые носят местные женщины… и Пташка, конечно же. Её косынки – всегда тонкие и маленькие, ужасно вызывающие, но они непременно есть. Даже в бурю она не выйдет на люди без косынки, и эта строгая целомудренность имеет сокрушительное действие в сочетании со страстностью и беспокойной сущностью Пташки, с её решительностью, с тем, как легко она окунается в ярость.

Бедняга Накер, друг мой! Стихийное бедствие решило, что нуждается в тебе!

– Так что дай мне Пёрышко, Гном, или я не знаю, чего устрою!