Читать книгу "Все мы смертны - Атул Гаванде"

Через несколько дней больной снова пришел к врачу побеседовать. “Что-то должно быть! Что-то точно должно быть!” – возбужденно говорил он. Оказывается, отец нашел в интернете описания разных методов лечения и показал сыну. Больной понимал, что отец не может смириться с неизбежностью. И никто из больных не хочет причинять боль родным. По словам Сьюзен Блок, две трети больных соглашаются на лечение вопреки своему желанию – потому что этого хотят их близкие.

Тогда врач поехала домой к отцу больного. У того на столе лежала огромная кипа распечаток из интернета – отчеты о разных испытаниях и методах лечения. Врач изучила их все. Она сказала отцу больного, что была вполне готова передумать. Но все эти методы лечения либо относились совсем к другим типам опухолей мозга, не таким, как у его сына, либо не подходили для него по другим параметрам. Никаких чудес не будет. Врач объяснила отцу больного, что ему нужно понять: дни его сына сочтены, и сыну понадобится отцовская помощь, чтобы прожить их.

Врач, печально улыбаясь, вспоминала, что ей было бы гораздо проще настоять на химиотерапии. “Но эта встреча с отцом все же стала переломным моментом”, – закончила она.

Больной и его родные решили обратиться в хоспис. И смогли провести вместе больше месяца, прежде чем он умер. Отец потом благодарил врача. Он рассказал ей о том, как в этот последний месяц все члены семьи просто старались быть вместе – и оказалось, что это был самый осмысленный и насыщенный период в их жизни.

Учитывая, как много времени отнимают подчас такие беседы, многие усматривают здесь финансовую проблему: мы все же платим врачу за то, что он проводит химиотерапию или хирургическую операцию, а не за то, чтобы он тратил свое время, пытаясь разобраться, когда ни то ни другое уже не имеет смысла. Это, несомненно, важный момент. Однако дело не столько в финансировании как таковом, а в главном, ключевом вопросе до сих пор не разрешенного спора: какова же на самом деле функция медицины. Иными словами, за какие действия врача мы должны им платить, а за какие – нет?

Согласно самой простой точке зрения, медицина существует, чтобы бороться со смертью и болезнью, и это, естественно, ее первейшая задача. Смерть – враг. Однако у этого врага превосходящие силы. Рано или поздно он обязательно победит. А если вы ведете войну, в которой точно не сможете победить, то вам не нужен генерал, который будет сражаться, пока не погибнет последний солдат его собственного войска. Вам не нужен Джордж Кастер, бившийся с индейцами до последнего и погибший вместе со всеми своими людьми. Вам нужен Роберт Ли – полководец, который знал, как сражаться за территорию, которую можно отвоевать, и когда нужно сдаться, если отвоевать ее невозможно. Человек, который понимает, что вам же будет хуже, если вы поставите себе в бою только одну цель – сражаться, пока не погибнешь.

Однако в наши дни медицина, как правило, не предлагает пациентам ни Кастеров, ни Ли. Мы, врачи, все больше похожи на генералов, которые отправляют своих солдат в бой, приговаривая: “Ну, вы там уж как-нибудь сами, голубчик, а мне скажите, когда решите остановиться”. Полный протокол лечения, говорим мы безнадежно больным, – это поезд, из которого в любой момент можно выйти, просто скажите когда. Однако для большинства больных и их родных это слишком трудное решение, мы просим от них слишком многого. Сомнения, страх и отчаяние рвут их на части, а иных обуревают иллюзии о чудесах, на которые якобы способна медицинская наука. Мы, врачи, обязаны лечить людей такими, какие они есть. Человек умирает лишь один раз. У него нет опыта, не на что опереться. И ему нужны врачи и медсестры, готовые к трудным разговорам, готовые рассказать о том, что они видели своими глазами, и помочь человеку подготовиться к тому, что неизбежно грядет, избавив его от перспективы встретить свой конец на “складе умирающих” – почти никто этого на самом деле не хочет.

В жизни Сары Монополи было достаточно разговоров, во время которых она могла донести до родных и лечащего врача-онколога, что она не хочет лежать в больнице, не хочет, чтобы в конце концов ее подключали к аппарату искусственной вентиляции легких. Но оказалось, что этих разговоров все равно было слишком мало, чтобы она поняла, как достичь этой цели. С того момента, когда февральским пятничным утром Сара очутилась в приемном покое, события стремительно развивались в направлении, исключавшем для нее возможность мирного конца. Однако нашелся один человек, которого это тревожило, и в конце концов он решил вмешаться. Это был Чак Моррис, ее лечащий врач-терапевт. В течение всего этого года, пока болезнь прогрессировала, он по большей части оставлял все решения самой Саре, ее близким и бригаде онкологов. Тем не менее он по-прежнему регулярно виделся с больной и ее мужем и выслушивал их жалобы. В то ужасное утро Рич, прежде чем ехать в больницу, позвонил именно Моррису. Чак поспешил в приемный покой и оказался там в тот момент, когда туда прибыли Сара и Рич.

Моррис сказал, что пневмонию, вероятно, можно вылечить. Но при этом шепнул Ричу: “К сожалению, это конец. Я боюсь за нее”. И попросил передать остальным родственникам его слова. Наверху, в палате, Моррис рассказал Саре и Ричу, как и почему рак ослабил ее организм и теперь мешает бороться с инфекцией. Сообщил, что, даже если антибиотики остановят инфекцию, супругам не следует забывать, что рак остановить невозможно.

Впоследствии Моррис рассказывал мне, что вид у Сары в это время был просто ужасный: “Она задыхалась. На это было больно смотреть. До сих пор помню врача, который делал обход (это был больничный онколог, который госпитализировал Сару для лечения пневмонии). Этот случай совершенно выбил доктора из колеи – а уж он-то не из слабонервных”.

Когда приехали родители Сары, Моррис поговорил и с ними, и по итогам беседы Сара и ее родные выработали план. Врачи будут лечить ее антибиотиками. Но если Саре станет хуже, подключать ее к аппарату искусственной вентиляции легких не станут. Кроме того, они разрешили Моррису вызвать бригаду паллиативной помощи. Бригада ввела больной небольшую дозу морфина, и Саре сразу стало легче дышать. Родные увидели, насколько меньше она страдает, и сразу решили, что теперь она страдать не будет. Наутро именно они сказали врачам, что больше ничего не нужно делать.

“Они хотели ввести ей катетер и сделать еще что-то, – рассказывала мне впоследствии Дон, мать Сары. – А я сказала: «Нет. Не надо ничего с ней делать». Пусть намочит постель, мне все равно. Они хотели сделать какие-то анализы, измерить давление, взять кровь из пальца. Вся эта возня была мне глубоко безразлична. Я пошла к старшей медсестре и сказала, чтобы больше ничего не делали”.

За последние три месяца практически все, что врачи делали с Сарой, все сканы, анализы, облучение, дополнительные курсы химиотерапии, совсем не помогали ей – наоборот, только делали хуже. “Без всего этого она, скорее всего, прожила бы дольше, – говорит Дон. – Хорошо, что мы отстали от нее хотя бы в самом конце”.

Днем Сара впала в бессознательное состояние, организм постепенно отказывал. Рич вспоминает следующую ночь: “Она все время страшно стонала. Не помню, на вдохе или на выдохе, но слушать это было ужасно, ужасно, ужасно!” Отец и сестра по-прежнему считали, что Сара еще выкарабкается. Но когда все вышли из палаты, Рич в слезах встал на колени возле Сары и прошептал ей на ухо: “Ты можешь все бросить и сдаться, – сказал он. – Ничего страшного. Можешь больше не бороться. Мы с тобой скоро увидимся”.