Читать книгу "Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару"

— Бери, милок, варежки шерстяные или носки с узорами, сами вяжем из чистой овечьей шерсти без всякой химии. Бери, потом спасибо бабке скажешь, ежели, конечно, еще хоть раз в жизни тебя к нам нелегкая занесет.

Чем не реклама-то?

Талдом — город очень маленький. И биллиардный клуб, и гинекологический кабинет располагаются в одном и том же доме. Но и клуб, и кабинет тоже не сразу появились. Лет триста или четыреста назад деревня Талдом появилась в летописях. И было здесь в 1677 году всего-то семь или восемь дворов, стоявших вокруг торговой площади имени Карла Маркса, который тогда еще не родился на нашу голову. На Михайлов и Ильин день свозили сюда крестьяне из окрестных деревень свои нехитрые товары для продажи или обмена. Талдомцы — народ экономный. После ярмарки собирали они с площади навоз и удобряли им свои огороды. Даже и приторговывали тем навозом. Через полтора десятка лет поставили на площади деревянную церковь, и стал Талдом селом. А как стали талдомцы, глядя на соседние Кимры, кустарями-башмачниками, так и богатым селом. Построили торговые ряды — сначала деревянные, а потом каменные. Завели трактиры и чайные для удобства купцов и покупателей. В местном музее, расположенном в доме купца первой гильдии Волкова, стоит чучело мишки, в руках которого картонка с надписью: «Чаи торговаго дома И.Клычковъ и Н. Черновъ. Село Талдомъ Тверской губ. Калязинского уезда». Лет сто назад стоял этот мишка в чайной, с подносом в лапах. И на этот поднос бросали чаевые. Еще и детишки просили у родителей, пока те пили чай, хоть полушку, чтобы бросить на этот поднос. Любили они этого мишку.

И то сказать, есть в нем что-то этакое… Дай ему сейчас в лапы тот поднос — бросали бы и мы деньги. Только уж не на чай, а на ремонт музея, в котором и потоп был от прохудившихся труб, и коллекцию редкого фарфора умыкнули в прошлом году за отсутствием всякой охранной сигнализации.

Дмитрий Иванович Волков, в усадьбе которого расположился музей еще в двадцатом году, оставил новой власти дом в полном порядке, а сам, от греха, а проще говоря, от ареста и расстрела уехал в Москву в чем был. Был он таким купцом… Не знаю, можно ли назвать купцом человека, который любил отдавать больше, чем брать. Чуть ли не весь Талдом приходил к нему занимать деньги. Он и давал. Без расписок, под честное слово. На бедность давал, на обзаведение хозяйством. И просто давал, не спрашивая зачем. А самое главное, потом забывал требовать долг обратно. Или не хотел помнить. Этим, что греха таить, многие талдомцы пользовались. Зато и любили его. Называли «Красным солнышком». Супруга Волкова не жаловала многочисленных просителей и, если просили денег у нее, всегда ходила смотреть в дом к заемщику, действительно ли нужны деньги, да на что, да смогут ли вернуть долг. И расписочку непременно брала. Но как она ни старалась, а Дмитрий Иванович перед первой мировой почти разорился. Кроме доброго имени да дома, ничего у него не осталось. Да была в Талдоме еще церковь старообрядческая, построенная на волковские деньги. Новые красные власти «Красное солнышко» не взлюбили. Впрочем, не только его, но и всех талдомских купцов. Кстати сказать, власть большевиков утвердилась в Талдоме, хоть и рукой от него подать до Москвы, только в восемнадцатом году — слишком богатое было село. А уже в двадцатом в Талдоме от голода переловили и съели всех голубей. Зато открыли общественную столовую и даже клуб. Стали издавать газету «Крестьянин и рабочий» и вообще переименовали село Талдом в город Ленинск. Построили трибуну на площади, на месте колодца перед пожарной каланчой, и стали с нее принимать парады местного военного гарнизона и пожарной команды. Так и хочется сказать, что новый градоначальник въехал в Ленинск на белом коне и упразднил науки… Но, нет, не упразднил, за отсутствием таковых. Тут бы другое воскликнуть:

— Милый Михаил Евграфович! Забери нас отсюда!

Не заберет… Куда ему. От его родового гнезда, в селе Спас-Угол, что рядом с Талдомом, мало что осталось. Есть крошечный музей, филиал талдомского, квартирующий в части действующей сельской церкви, и тот скорее закрыт, чем открыт. Впрочем, улица, на которой стоит городской музей, носит название Салтыкова-Щедрина, и на вокзальной площади стоит памятник вечно современному писателю и его героям, которые как окружали нас, так и окружают…

Ленинском Талдом пробыл недолго — десять лет. Не прижилось название. Облезло и вылиняло. Говорят, что и Ленинском-то его назвали без ведома вождя мирового пролетариата. Ну, стало быть, с названием все произошло по присловью: как нажито — так и прожито.

Дмитрий Иванович Волков в Москве долго не зажился. Сослали его в Тверь, где он и дожил до войны, работая истопником. И на том, как говорится, спасибо. Своей смертью умер. В музее его помнят. Хранят письменный стол с бронзовой чернильницей, шкаф с книгами и двух кукол в разноцветных пышных юбках на книжной полке. Неподалеку от стола, на лавке, лежит что-то вроде большого лаптя, из которого торчат веретена с намотанной на них пряжей и нитками. Называется этот лапоть мыкальником. Предмет, что называется, крестьянского быта. Как жили — так и называли…

Нет, не все так плохо, конечно. Вот, к примеру, собор Михаила Архангела на площади имени Карла Маркса восстанавливают, восстанавливают… и при переходе через Кустарную улицу надо глядеть в оба — машины с московскими номерами так и шастают, так и шастают. В ресторане «Журавушка» кормят вкусно, вот только официант приносит заказанное в час по чайной ложке. Между солянкой на первое и антрекотом на второе можно бутылку водки выпить. За барной стойкой, перед этой самой бутылкой, сидела ко мне спиной девушка внушительных статей в джинсах по нынешней моде, едва-едва прикрывающих сиденье высокого стула. Молочные ее бока кисельно оплывали, точно кап оплывает березовый ствол и джинсы, и стул. Даже и не сидела она, а дремала, подперев голову рукой. Спала и видела, как уехать из родного Талдома в столицу. Дурища… Вот уедет и будет там ночами ворочаться с боку на бок без сна, в вечном шуме машин, в городском чаду, вспоминая свой тихий застенчивый Талдом, домики с палисадниками, лужи на дорогах с плавающими в них опавшими листьями, которые никто не подметает. Может и хорошо, что не подметает.

* * *

Погода совершенно не лётная. Хочется вобрать в себя шасси, чтоб не мёрзли, и прилечь где-нибудь на запасной полосе. Чтоб хорошенькая стюардесса, прибираясь в пустом салоне, щекотала пылесосом в разных местах… Стюардессы такие затейницы, когда между рейсами. А небо сегодня в мелкую дырочку. Поэтому снежинки крошечные. Будь такие слёзы у девушек — они бы не катились по щекам, а висели в воздухе, как туман. И всё было бы, как учили наизусть. Дыша духами и туманами, она садится у окна. Наверное, кто-то её обидел. Какие-нибудь кролики с глазами пьяниц. Теперь везде кролики. В какой ресторан ни зайди. И только она — одна.

* * *

Мороз сегодня трескучий. В такую погоду хорошо при расставаниях посылать воздушные поцелуи. Они замерзают в разноцветные крошечные кристаллики. Если долго прощаться, то можно набрать их целую пригоршню. Принести домой и спрятать в морозилку. Потом или даже совсем потом доставать по одному и прикладывать к губам, а то и просто слизывать с ладони. Зимой поцелуи прикладывают к озябшим пальцам, а теми, которые долежат до лета, хорошо остужать горячий лоб. Два-три таких кристаллика на стакан воды — и вода превращается в шампанское. Чаще всего в сладкое, реже в полусладкое, а бывает, что и в брют. Но иногда… от них остаётся просто мокрое место. Солёное и почти незаметное.