Читать книгу "Барды Костяной равнины - Патриция Энн Маккиллип"

– Подожди, – взмолилась принцесса. – Не все сразу. Разберемся сначала с первой мыслью. Так уж я привыкла работать.

– Это все та же мысль, даю слово. Отец знает имя первого школьного эконома, хотя говорит, что счетных книг не читал.

– Ну, это вовсе не тайное знание: сейчас ведь все пишут научные работы обо всем на свете.

– Еще он знает, что верхушка башни рухнула именно тогда, в тот первый год. И что Саликс была женщиной…

Беатрис прикрыла глаза, но тут же поспешила открыть их, услышав впереди стук колес парового трамвая.

– Саликс?

– Я перепутал. Решил, что это мужчина. Отец меня поправил. Я проверил по книге – так и есть. Но откуда отцу знать об этом? – Беатрис раскрыла рот. – И о третьем гробе…

– О каком гробе?

– Найрн погиб под камнями, рухнувшими с башни, и его следовало похоронить. Но тела найти не удалось. Гроб вернули столяру, деньги за него были возвращены, и это попало в счетные книги.

Беатрис свернула к школе, въехала на мощенную камнем площадь, где находилось кольцо паровых трамваев, и остановила паромобиль.

– Я не вполне понимаю все это, – виновато сказала она, – но вижу, что для тебя это очень важно.

– Да, это определенно объяснило бы некоторые вещи.

– Наверняка объяснение есть. Но я не могу с уверенностью сказать, что все это может значить. Возможно, твой отец читал другие книги о первом годе существования школы? Взял все эти факты откуда-то еще? – она ждала ответа, но Фелан отвернулся и устремил взгляд на дубовую рощу в погоне за своими загадочными видениями. – Фелан? Что у тебя на уме?

– Отец… – выдохнул он. – Мой отец всегда… Это невозможно. Но объяснило бы… Мне нужно узнать, что произошло во время первого состязания бардов. А еще – откуда появился Кельда.

– Из Гризхолда, – сказала принцесса, но вновь без особой уверенности. – Он говорит на языке «Круга Дней»… Может, в Гризхолде его знают все?

Фелан резко повернулся к ней и впился в нее тяжелым, воспаленным взглядом.

– Вы распознали этот язык вчера вечером.

– И твой отец – тоже, – голос принцессы звучал слабо, словно откуда-то издали. Фелан ждал, настойчиво, требовательно глядя на нее. – Мэтр Берли сказал, что еще никто не смог перевести его так, чтобы… чтобы… чтобы не только понять прямое значение слов, но и проникнуть в скрытые в них секреты. Фелан, скажи, о чем именно ты думаешь?

– О том, что должен как можно скорее закончить исследовательскую работу о Найрне. Взгляните.

Наконец-то отведя от нее взгляд, он кивнул в сторону деревьев. Там, в тени древнего дуба, в кругу учеников сидел темноволосый арфист.

– Кельда! – тихо ахнула принцесса.

Фелан вновь взглянул ей в глаза. Смертельно бледное, измученное солнечным светом лицо, плотно сжатые губы… Принцесса без слов поняла, что он имел в виду. В кольце замерших без движения учеников, слушая музыку Кельды, сидела Зоя.

Глава шестнадцатая

На третий день состязания бардов верхушка башни разлетелась на куски, и Найрн вновь исчез из истории.

Оба эти события отражены в форме приходо-расходных записей в счетной книге школьного эконома. Здесь Дауэр Рен появляется перед нами собственной персоной: из школьных средств уплачено за лечение ран, полученных им, когда в его комнате рухнула крыша и обломки зубцов башни. При этом разбитой чернильнице он уделяет больше внимания, чем самому себе. Двое учеников погибли под обломками, а один пропал без вести. Имена двоих погибших, отосланных домой в гробах, имеются как в их семейных счетных книгах, так и в хрониках данного периода. Оба слышали музыку Деклана во время визитов короля Оро к их родителям и оставили домашний уют, чтобы найти свою смерть в Школе-на-Холме.

По-видимому, судьба третьего ученика, Найрна, минимум пару сотен лет не волновала никого, кроме нескольких остроглазых бардов и менестрелей, увидевших в происшествии на равнине больше, чем было зафиксировано где-либо вне пределов поэзии.

Основной вопрос, коим в первую очередь должен задаться историк в попытках понять и объяснить события третьего дня состязания, не выходя из строгих рамок исторической науки, таков: что же в действительности видели те, кто находился на равнине?

Записи Дауэра Рена касаются только последствий этого дня, и то предельно сжато. За описанием событий, имевших место ранее, когда из всех, состязавшихся за высочайшую в мире награду, остались только два барда, Уэлькин и Найрн, следует обратиться к иным источникам. Сам Деклан, подобно школьному эконому, умолчал об этой последней напряженной схватке двух музыкантов. Его комментарии появляются позже, в письме к королю Оро.

«…посылаю тебе лучшего из оставшихся на этой земле. Льщу себя надеждою, что в следующий год или два сумею вновь отыскать человека, наделенного теми талантами, что ты привычен видеть в своем барде, и посему обучение продолжаю».

И это все. Ни ученик, подававший такие надежды, ни странный, неизвестно откуда явившийся арфист, бросивший ему вызов, не упомянуты ни словом. Что случилось с Уэлькином в конце дня? Почему ни один из двоих не одержал победу? Кто знает…

Наверняка об этом знал Деклан, но он предпочел промолчать.

Обратившись к свидетельствам придворных летописцев, находившихся на равнине и усердно заносивших на бумагу все, что видели, обнаруживаем странно противоречивые комментарии относительно конца состязания. Летописец лорда Гризхолда, Виру Стайд, сознается в необычайно несвоевременном невнимании. Он флиртует с женой какого-то барда, он отходит вниз по реке, чтоб облегчиться за деревьями, и все это – посреди финальных песен состязания! Естественно, это не может не удивлять и не внушать подозрений.

Его оговорка обретает некий смысл в свете уму непостижимого описания, данного придворным летописцем самого короля Оро: «Арфисты играли, и виделось мне, что сам ветер сделался древним, как мир. Луна округлилась, как в полнолуние, хотя при появлении на небе едва перевалила за первую четверть. Сердце мое переполнилось восхищением, словно кипящий котел. Даже стоячие камни в кольце закружились, повели хоровод и запели… Таков был мой сон… Затем же сей сон разлетелся на части, и, пробудившись, я обнаружил, что состязание кончено».

Не менее туманно повествуют об окончании этого великого состязания воспоминания и письма, написанные позже, в кабинетной тиши. О разрушении башни в них упоминается удивительно скупо, словно о мелочи, почти не сохранившейся в памяти. Один вспоминает, как соблазнился «пряным ароматом варева», кипевшего в огромном котле, настолько, что совершенно забыл о музыке, но угоститься из котла ему никто не предложил. Другой сетует на то, что разум его, очевидно, был «одурманен зловредным грибом», случайно съеденным за ужином, поскольку того, что он помнит о последней песне, произойти просто не могло. И так далее, и так далее.