Читать книгу "Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис"

С детских лет я считал, что предаваться любви – моя мужская миссия как с биологической, так и нравственной точки зрения. Подростком я начал подозревать, что девочкам секс нравится не меньше, чем мне. Если девочки жаждут его, а моя мать была девочкой, значит и она его жаждала. Вначале это открытие обескуражило меня, но куда было от этого деваться? Глубокое уважение к матери велело мне посвятить себя любви к женщинам, и превыше всего я ставил их страсть к удовольствию. Я был ребенком мужского пола, который вырос и стал мужчиной, желающим любить и быть любимым. Все обстояло для меня так просто, зачем усложнять? Мои братья и друзья поддерживали меня в моих устремлениях, если они не шли вразрез с их собственными. Любовь делает людей счастливыми. Чувство вины, стыда, осуждение – нет.

Романтическая любовь – это история, которую мы рассказываем любви плотской. Стихи, свечи, музыка – все это чудесно, но секс не зависит от них: они ничего в нем не меняют, и возникает он не из них. Сексуальность – наше неотъемлемое свойство. Мы, люди, постигаем истину через чувства и физическую близость, но заметьте, как скоро наши истории обид и обвинений восстанавливают нас против истины. Мы заставляем человеческое тело расплачиваться за наши представления о добре и зле. Я рано понял, что истина может открыться, когда нет истории. Любовь – наша истина – сама преображает реальность.

– Когда ты впервые решил не быть жертвой любви? – спросил меня однажды ученик.

Всерьез задать такой вопрос можно только после того, как сам увидишь искажение и откажешься прислушиваться к голосу символов. Ум каждого человека околдован знаниями – словами, обозначающими лишь то, что мы в них вкладываем. Нас покоряет их сила, но волшебники, давшие им силу, – это мы. Плененные чарами, неосознанно мы раним словами себя и других. Слова, которые мы произносим про себя, заставляют нас испытывать страх. Слова, произносимые нами вслух, порабощают нас.

Мне было двадцать с чем-то, когда я заключил с самим собой соглашение о слове «любовь». Для меня это была сила жизни в действии, уравновешивавшая благодарность и великодушие во всех видениях, в которых я участвовал. Точно так же я смотрел и на самого себя – как на силу жизни в действии. Мы были одним и тем же. И если я есть любовь, то как я могу быть ее жертвой?

Любовью – с силой самой истины – слишком часто прикрываются для отрицания истины. Люди научаются любить только при каком-нибудь условии. Они любят, если: если их полюбят в ответ или если они смогут управлять жизнью другого человека. Человечество тысячелетиями любило таким вот искаженным образом. Нам редко приходит в голову, что можно полюбить кого-то без всяких условий и оценок, и мы редко так любим. Та любовь, о которой говорит и которую чувствует большинство людей, – это противоположность любви. Как символическое древо, отражающее жизнь, – это лишь копия истины, но не сама истина. Как падший ангел, это вестник, попавший в ловушку собственной лжи. Как Лала, это знание… это мастерски рассказанная история – увлекающая и опасная.

* * *

– Что ты думаешь о Лале?

Мигель и его мать разговаривали дома, в ее комнате. Она лежала на своей маленькой кровати. Хайме вернулся к своей семье, и теперь они остались вдвоем. Занавески были раздвинуты, и луна на небе висела так низко, что светила Сарите в глаза. Ее младший сын удобно устроился на подушках – так когда-то в детстве, вернувшись из школы, он рассказывал ей, как прошел день. Сарита, еще не совсем пробудившаяся после долгого сна, не подвергала сомнению его присутствие, но едва различала, как он выглядит. В таком виде он обычно отправлялся к пирамидам: на нем были поношенные джинсы и рубашка из джинсовой ткани, спортивные ботинки зашнурованы, на голове небрежно сидела коричневая фетровая шляпа. Говорил он тихо, как близкий друг, но голос его звучал как будто издалека.

– Скажи, что ты о ней думаешь? – снова спросил он.

– Что? – рассеянно отозвалась она.

Он что-то спросил про Лалу? Какой далекой ей сейчас кажется это женщина! От ее имени осталось лишь тусклое воспоминание.

– Я про твою проводницу. Как она тебе?

– А, эта! Она просто бесит меня, – сказала Сарита, протирая глаза. – Начальницу из себя строит, – продолжала она, пытаясь наконец прийти в себя. – Ну да, постоянно командует, брюзжит вечно. – Она начинала четче вспоминать Лалу. – А самомнение-то: воображает, что она вся такая умная и сногсшибательная!

– Разве она не помогает тебе? – спросил он, явно обеспокоившись.

– Думаю, надо еще посмотреть. Она так и сыплет разными мыслями, – может, это и есть помощь? По мне, так не помощь это никакая. Похоже, она считает, что лучше всех во всем разбирается, что она одна знает, как судьбу повернуть.

– Понимаю; наверное, это неприятно.

– Неприятно! Это какое-то испытание для меня, m’ijo! – Сарита задышала мелко и часто.

Ее комната была залита светом, в ней стало немного жарко. Она повернулась к окну и посмотрела на улицу. Чуть поодаль друг от друга высились два величественных дерева, а за ними висела в небе огромная полная луна. Она вспомнила, как в тени одного такого дерева встретила Ла Диосу. Узнав дерево и смутившись, она покачала головой. Оно что, всегда стояло на заднем дворе ее дома?

– Вот как?

– Что?

Она вздрогнула и оглянулась на сына.

– Испытание для нервов? Она тебя испытывает?

– А, ты про Лалу. Да. Она так важничает. Это действует мне на нервы. Такая высокомерная – я просто не могу! – От досады старушке стало трудно дышать. – Бывает, мне как будто даже нравится… нравится сцепиться с ней.

– Сцепиться?

– Схватить эту упрямицу и трясти, пока она не начнет видеть меня по-настоящему. Но похоже, она ничего не видит. – Сарите вдруг вспомнился библейский образ Иакова, борющегося с… с… Она моргнула – и образ исчез. – Она даже дона Леонардо до белого каления доводит, – сказала она, – а уж он-то не из тех, кого легко вывести из себя.

– Да, он не из таких, – кивнул Мигель.

– Подозреваю, это на него красота ее действует. – Она пожала плечами, подавляя зевок. – Что тут скажешь – мужчины есть мужчины.

– Так она красивая?

– Привлекательная, – нашла она слово и опять пожала плечами. – Она, конечно, особенная, а особенная женщина может… произвести впечатление. – Сарита перевела дух, ожидая, когда в голове прояснится. – Я была такой женщиной.

– Ты и сейчас такая женщина.

– Но красота ее не оправдывает, – продолжала она. – Высокомерие делает женщину ограниченной и… И опасной.

Сарита помолчала, потом прищурилась, как будто пытаясь сосредоточиться. О чем это они вообще?

– Ты ее боишься?

– Вот еще! Она пустая бабенка – так, надоедает немного. – Она заметила, что в глазах сына мелькнул интерес, и снова смутилась. – Наверное, она необычная – да, необычная. Есть в ней какое-то очарование – у твоей матери оно тоже было, когда… когда…