Читать книгу "Чужое сердце - Шарлотта Валандре"

– Ко мне обратился муж донора….

Директор сразу прерывает меня:

– Этого не может быть.

– Может. С помощью поразительных анонимных писем, в которых он мне рассказал обо всем: о несчастном случае с его женой в Париже, о заборе трансплантата за несколько часов до моей пересадки.

– Но откуда он мог знать, что вы реципиент?

– В Париже была только одна пересадка четвертого ноября две тысячи третьего года – у меня.

– Это еще надо проверить… Но допустим, так оно и есть. В Париже – может быть, но это ничего не доказывает. Трансплантаты могут посылаться по всей Франции и даже за границу… Вы известный человек, дата вашей операции наверняка была разглашена прессой, правда? Мне кажется логичным, что с вами вступают в контакт люди, потерявшие кого-то из близких в тот же момент, им необходимо верить, что исчезнувший человек не умер совсем, что вы носите в себе его сердце, понимаете? Это нормальная реакция. Нет ничего труднее, чем смириться с гибелью близкого человека.

– Написавший мне, казалось, был полностью уверен в том, что говорит. Вы знаете про клеточную память? С ноября две тысячи пятого года мне снятся ужасные кошмары. Я переживаю автокатастрофу этой женщины, я ездила на место происшествия, и мне там было невыносимо плохо… Мои вкусы изменились. Все эти явления глубоко волнуют меня, и я убеждена, что все прекратится, когда я установлю личность своего донора.

– Позвольте мне выразить вам недоумение… Не знаю, что вам сказать… Вы проходили постоперационное психологическое наблюдение?

– Я регулярно консультируюсь у психолога. Но кто мог бы дать мне имя донора?

– Никто. Таков закон.

– А имя этой женщины?

– Невозможно. Но перестаньте считать, что она точно ваш донор. Забор органов производится в госпитале Сен-Поль очень часто. Мы располагаем необходимой инфраструктурой для обеспечения наилучшей ишемии трансплантата, наилучшего его хранения вне тела. Но госпиталь Сен-Поль не единственный, что специализируется на извлечении и пересадке органов. В парижском регионе их насчитывается десяток, и еще два десятка – по всей Франции. Кроме того, каждый госпитальный центр во Франции может осуществить забор органа без специальной структуры. В зависимости от совместимости органов с телами реципиентов, сложность которой, мне кажется, вы полностью игнорируете, повторяю вам, трансплантаты могут пересылаться во все уголки Франции в рекордное время. Есть, я сказал бы, один шанс из трех, что сердце этого человека, извлеченное в нашей больнице, – при условии, что это подтвердится, – является вашим трансплантатом. Факт, что забор был произведен в той же больнице за несколько часов до вашей трансплантации, ровно ничего не доказывает. Вы понимаете? Не зацикливайтесь на личности этой женщины. Даже если вам удастся узнать, кто она, очень вероятно, что это вас ни к чему не приведет. Надеюсь, я выразился ясно.

– Да… А если для меня жизненно важно узнать, кто мой донор, что я могу сделать?

– Впервые потребность узнать, кто донор органа, выражается кем-то с такой настойчивостью… Вы поражаете меня… Вы человек известный, но боюсь, что это не сильно поможет вам, разве что облегчит назначение встреч…

– Кому я могу официально направить запрос?

– Можете попробовать написать в Национальный медицинский совет, в секцию деонтологии, но не стоит слишком надеяться. Я сожалею, что не смог удовлетворить вашу просьбу. Но повторяю вам: забудьте о связи, которую вы проводите между этим возможным забором органа и вашей имплантацией. Тут нет логики, это все в каждом случае по-разному. Никакой уверенности. Ясно?

– Я знакома с министром здравоохранения Розелин Башло, может быть, стоит написать ей?

– Это ничего не меняет. Она, возможно, примет вас из вежливости, но вам нужно как следует уяснить себе, что не может быть никакого исключения. Семья донора официально охраняется законом об анонимности, и невозможно нарушить его. Давайте на этом закончим.

– У меня последний вопрос, очень важный, я задам его также и госпоже министру. Почему не предусмотрено спрашивать у семьи донора, желает ли она знать личность того, кому поставили трансплантат, и наоборот. Если две стороны согласны… Это могло бы устранить массу фрустраций, вопросов и, возможно, сделало бы счастливыми тех, кто дает согласие на передачу органов, и тех, кто их получает.

Директор ничего не отвечает. Он немного смущенно улыбается мне, понимая мою растерянность и решимость. Я благодарю его за то, что он уделил мне время. Выходя из кабинета, я сразу чувствую, как охватившее меня напряжение ослабевает, я подавлена, меня лихорадит, нервы на пределе. Меня охватывает больничный запах. Это уже не запах эфира, его не определить словами, за эти годы он изменился, я так давно его ощущаю. У него больше нет отчетливой характеристики, но я узнаю его из тысячи, этот отсутствующий запах больницы.

Пойду зайду к Генриетте. Я делаю крюк, чтобы обойти отделение, где работает Стивен. Все в этом мире хотят сохранить тишину, тайну. Мне немного душно. Я медленно иду кружным путем. Генриетта, как только видит меня, идет мне навстречу. Я предупредила ее, что зайду. Она обнимает меня и, не говоря ни слова, несколько минут крепко прижимает к себе. Я даю слабину, начинаю тихо плакать, сержусь на себя, – только не сейчас, не здесь, я всегда держусь до конца.

Мы, пациенты, никогда не плачем в больницах, хотя все здесь вызывает слезы. Это вопрос выживания. Если начнешь плакать, потом не остановиться.

Генриетта знает цель моего похода к генеральному директору, она знает, что все мои усилия и поиски оказались напрасны. Она даже не задает мне вопросов.

– Не плачьте, деточка. Где наша чудесная улыбка?

Генриетта гладит меня по голове, потом предлагает чай – тем внезапно веселым голосом, которым обычно пытаются отвлечь ребенка. Скоро у нее обеденный перерыв.

Дома

– Ты пишешь Розелин Башло? Она…

Лили хватает конверты, лежащие на моем письменном столе.

– Жак Ролан, председатель Национального медицинского совета…

– Мне надо задать ему ряд вопросов.

– По поводу твоей пересадки…

– Да, моей и других пересадок.

– Это тайна?

– Я тебе расскажу, если они ответят и если я пошлю письма, я еще не решила.

– Не забудь марку наклеить!

Неугомонная Лили вновь со мной, она рассказывает мне свои «спокойнейшие» семейные каникулы с сыном, матерью и сестрой в Италии, а потом в Шамони. Ее не было в Париже больше месяца. Мне ее не хватало. Ее лучшее воспоминание о лете? «Гора для самоубийств».

– И пусть мне больше не говорят, что такой-то совершил неудавшееся самоубийство! Теперь я знаю укромное место, где осечка исключена. Прямо напротив Шамони, пик Южная игла, слышала? Высота три тысячи триста метров, вид изумительный, длиннющий фуникулер, семнадцать евро в один конец, тридцать туда-обратно… В разгар лета, тебя ничего не смущает? Билет в один конец – это за каким же делом? Чтоб спускаться три тысячи триста метров крутизны пешком? Приезжаю наверх и в изумлении обнаруживаю круговой обзор, удивительный холод, тишину, как в церкви, густо-синее небо, заснеженные вершины, и прямо у моих ног деревянная табличка вроде бы красного цвета: «Осторожно». Куда там осторожно! После загородочки, которую легко перешагнуть, виден небольшой такой уступчик, а за ним – пустота, прыгай – и кувыркайся как хочешь три тысячи триста метров подряд. Самоубийство за семнадцать евро. Надежно, как поезд, и не вызывает перебоев в движении.