Читать книгу "Уроборос - Этери Чаландзия"

С этого момента плохое предчувствие уже не отпускало его.

* * *

Машину удалось припарковать в двух кварталах. Оставалось еще полчаса до назначенного времени, Нине не хотелось заранее приходить в кафе и сидеть там одной, и она решила зайти в книжный. Вся улица была парализована. Пешеходы пробирались в вязкой снежной массе среди обездвиженного железа. Водители бесновались. Один распаренный и растрепанный пацан с пустыми глазами все давил и давил на клаксон. Ехать было некуда, пробка стояла до перекрестка и дальше, но он не унимался. Щекастый дядька на старой хонде, покрутил пальцем у виска. Женщина, переходившая дорогу перед его капотом, тоже недвусмысленно дала понять, что он сумасшедший. Пацану было все равно. Он ритмично давил на клаксон и ни на кого не отвлекался. Недалеко от него в автомобиле, груженном на эвакуатор, от малейшего толчка срабатывала сигнализация. Так они оба и ревели в унисон от бессилия и злости.

Нина шла своей дорогой. Может, им с Егором надо было быть скромней и расчетливей? Иметь в виду для начала лет пять-шесть счастливой жизни, а там посмотрим. Люди живут, словно никогда не умрут, возможно, это отголоски воспоминания об Эдеме, но ведь ни у кого в расписаниях уже давно нет никакой вечности. Есть календари, часы, счеты, калькуляторы, секундомеры, метрономы. Цифры, сроки, расписания, дедлайны, отставания, опережения, графики. Эдем разорили, и вечность закончилась. А их все тянуло за язык раздавать невыполнимые обещания.

Она раздобыла денег в издательстве. Взяла в счет будущей работы. И пусть денег было немного, она ощущала прилив сил. На время она была свободна. На один поводок стало меньше.

Впереди нарисовался магазин, и вскоре Нина толкнула тяжелую дверь. Внутри было тихо, пусто, пахло книгами. Нина любила книги. Ей нравились их форма, объем, тяжесть, идея скрепленных корешком страниц. Нравились книги по отдельности, стопкой, полкой, стеной, шкафами. Нравился пыльный запах библиотек, идея закладок, карманных форматов, букинистических отделов.

В разделе карманных изданий ее внимание привлекла обложка с фотографией купола Берлинского кафедрального собора. Так и есть, это была книга, которую она редактировала. Небольшая повесть малоизвестного автора. Нина взяла ее в руки, погладила, полистала, прочитала случайный абзац.

«В Берлине шел дождь. Когда поезд въехал в город, купола соборов блестели темным. Железная дорога была поднята над землей, вагоны проносились на высоте нескольких этажей и, казалась, еще немного, и порыв ветра сметет с конторских столов бумажные листы и закружит их в воздухе…»

Нина вздрогнула, словно от удара. «Казалась»… Она пропустила ошибку. Она ошиблась. Тошнотворным комом подкатила к горлу тревога. Совсем не о тексте сейчас думала Нина. Мысль о том, что она сейчас совершит самую большую ошибку в своей жизни, казалось, парализовала ее. Но она совладала с собой. Поставила книгу на место, посмотрела на часы и заторопилась.

Когда Нина заходила в кафе, Егор уже сидел за столом в углу.

* * *

Прибежала, поздоровалась, села, уставилась на свои пальцы. Ни слова, ни звука, ни взгляда. Словно змея приползла. Егор и сам не понимал, как это случилось, но теперь все, что было связано с Ниной, таило в себе опасность. Он боялся ее, и он был прав. Спустя несколько минут дело было сделано. Очень спокойно, сухо и сдержанно она рассказала про телефон, про переписку и про то, как именно и с кем он провел последние полтора года.

На окне в кафе стояла игрушка, китайская кошка, махавшая лапой. Раньше Егору казалось, что это приветственный жест, сейчас у него не было сомнений в том, что кошка прощалась. «Пока-пока, Егор Андреевич! Пока-пока, придурок».

Конверт, который он принес с собой, она так и не взяла. Забыла. Явно не так уж и нуждалась. Случайно задела сумкой, когда уходила. Он шлепнулся на пол, Егор нагнулся, чтобы поднять его и внезапно острая боль пронзила ногу. Он чуть не вскрикнул. Нога не болела — горела. Любое движение причиняло боль. Он расплатился, встал и кое-как поковылял прочь, постанывая на каждом шагу. Уже в машине он достал злополучный телефон и заставил себя просмотреть его содержимое. Одну за другой перебирал фотографии и записи. И тьма обступила его.

В тот же день Егор утопил телефон. Выбросил в открытое окно, когда проезжал мимо Яузы. На мгновение ему захотелось нырнуть следом, захлебнуться в ледяной воде и потечь в никуда, в ад, в гости к дьяволу.

Он поехал в павильоны.

* * *

Это был самый не подходящий момент, но, услышав в телефоне голос Лили, Нина поняла, что не может в очередной раз отказать. Они договорились встретиться в сквере в центре города. Она бы прошла мимо, но поскользнулась и чуть не упала на сидящую на скамейке женщину. Когда та подняла глаза, Нине самой пришлось присесть.

Теперь ее дни проходили один за другим, не оставляя ни воспоминаний, ни послевкусия. После последней встречи с Егором Нина впала в состояние спячки, но не зимней, а душевной. И она боялась, что, не дай бог, проснется. Пока спала она, спала и адова машинка, которая безжалостно измельчала внутренности. Но Нину то ли заморозило, то ли парализовало, и она ничего не чувствовала. Вообще ничего. Днем порезала пальцы на кухне и поняла, что поранилась, только когда закапала кровью все вокруг. О случайных ударах и ушибах напоминали синяки и ссадины. Тело Нины отказывалось жить. Но и умирать оно не хотело. Она словно попала в лимб. Здесь ничего не происходило, не было ни верха, ни низа, ни боли, ни тоски, и серый мрак наполнял опустошенные легкие.

Отравлен хлеб, и воздух выпит:

Как трудно раны врачевать![7]

Нина понимала, насколько все плохо, и надеялась, что пленка бесчувствия прорвется, когда она будет к этому готова. Что с ней тогда произойдет, сломается ли она от боли или пойдет дальше, она не знала. Но Нина не думала, что есть кто-то, которому еще хуже, чем ей. При виде Лили она забыла о себе.

Нина сорвала ее со скамейки и почти час водила по скверу. Она не знала, что надо делать, когда у человека такие пустые глаза, действовала по наитию, понимала, что надо постараться разогнать кровь, отпугнуть гибель, приманить жизнь. Она почти не слушала, что говорит Лиля, она и так все знала. Та сначала только тихо стонала на каждом шагу, потом начала что-то лепетать, про боль, про обиду, про разочарование, про жизнь, про то, что совсем не обязательно, что когда одно заканчивается, сразу начинается другое. Про одиночество, про то, что не с кем поговорить, что одни твердят: ну и что такого, а другие: сама виновата. А она не понимает, в чем ее вина и кто придумал, что женщина должна закрывать на все глаза, прощать, переступать, перешагивать.

— Кому должна? Кому? И через что перешагивать? Через двадцатилетнюю девку и ее беременность? Через ложь? Через пятнадцать лет собственной жизни?

И опять по кругу, по кругу, по утоптанным дорожкам, со стоном, с беспомощным бормотанием, без сил, без надежды, без памяти. Про верность, про детей, про то, что так хотелось обмануться и как не хотелось страдать. Про любовь, которая минут пять греет, а потом только ранит, мучает и бьет. Нина кивала и слушала, слушала и кивала. Она волокла ее за собой, не давая ей ни на минуту остановиться и присесть. Нина боялась перевести дух, словно Лиля приняла сильнейшее снотворное, и ее надо было все время тормошить, заставлять говорить, ходить, двигаться.