Читать книгу "Слишком поздно - Алан Александр Милн"

То, что вы сейчас читаете, — автобиография писателя, а не жизнеописание женатого человека. Следующая моя книга вышла с посвящением: «Моему соавтору, который закупает бумагу и чернила, смеется и вообще делает всю самую трудную часть работы». Именно в таком качестве Дафна и сыграет свою роль в этих моих воспоминаниях.

Мы поженились в июне и сняли квартирку в «Эмбенкмент Гарденз», в Челси. Я теперь получал от «Панча» за свои рассказы восемь гиней в неделю — максимальный гонорар для того времени. В виде компенсации за то, что я перестал сотрудничать со «Сферой», владельцы «Панча» подняли мне жалованье до пятисот фунтов. Итак, вместе с двойной оплатой за альманахи и летние номера, а также с учетом понемногу начавших поступать процентов от продажи книг я зарабатывал около тысячи фунтов в год. Мы не нуждались в деньгах и были очень счастливы. За год-два до того я познакомился с Уильямсонами (Ч.Н. и А.М.). Романтическая Алиса Уильямсон взяла с меня слово — когда я влюблюсь или женюсь, познакомить ее со своей избранницей. Итак, вернувшись из Дартмура, где мы провели довольно промозглый медовый месяц, мы пригласили Уильямсонов к чаю, а они в ответ на наше гостеприимство (если можно его так назвать, учитывая перепады кухаркиного настроения) предложили нам для второго медового месяца свою виллу в Кап-Мартене. Приехав туда, мы обнаружили, что предложение подразумевало не только саму виллу, но и штат прислуги, запас еды, винный погреб и даже сигары, и вдобавок рекомендательные письма ко всем в округе, и общество очаровательно сопящего бульдога по имени Тиберий. Вот это действительно потрясающее гостеприимство — но ведь Алиса Уильямсон американка, а для них такие жесты в порядке вещей.

7

Мой друг Алдерсон Хоум — я столько раз гостил в его чудесном доме в Сассексе! — готовил к постановке свою первую пьесу. Позже он под псевдонимом Анмер Холл стал светилом в том жанре, который критики называют некоммерческим театром — подразумевая под этим театр, чьи владельцы не способны свести концы с концами. В те дни было в обычае предварять главную пьесу вечера небольшой пьеской «для разогрева». Играли в них, как правило, артисты второго состава, развлекая партер и галерку, пока зрители, купившие места в ложах, заканчивали обедать. Алдерсон, то ли по дружбе, то ли подозревая во мне скрытый талант к такого рода вещицам, попросил меня написать для него пьеску.

А я уже несколько лет как пытался разглядеть в туманном будущем образ человека средних лет, что пишет сейчас эту книгу. Кем я буду в тридцатых, в сороковых годах двадцатого столетия? По-прежнему автором рассказиков для «Панча»? Быть может, его главным редактором? Я ощущал глубинную уверенность, что в 1930-х не напишу для «Панча» ничего лучше, чем то, что пишу теперь. К тому времени я вполне овладел техникой написания «юмористических» рассказов (приемами профессии, если угодно). «Смешнее» я уже не стану, а легкость и беспечность постепенно уйдут. Составив себе к 1910 году какое-никакое имя, было бы глупо и обидно потратить остаток жизни на его поддержание. Правда, стать главным редактором «Панча» — уже удачная карьера, но позволят ли мне на этой должности делать с «Панчем» все, что я захочу? Нет. А если бы даже и позволили, будет это во благо «Панчу»? Тоже нет. Секрет его успеха в том, что «Панч» — символ британской государственности. Хочу ли я, могу ли я редактировать символ британской государственности? Пожалуй, нет. В любом случае место главного редактора освободится не раньше чем лет через двадцать… Еще тысяча юмористических рассказов… Причем лучшие из них все равно не переплюнут уже написанного.

Где же спасение?

Очевидно, выход один: в свободное время сочинять романы или пьесы, ими впоследствии и зарабатывать на жизнь. Когда начать? Тут возможен единственный ответ: завтра, а завтра, как известно, никогда не наступает. Я женат, и это еще больше ограничивает мой выбор. Могу ли я отказаться от верного заработка, от честолюбивых надежд моего соавтора увидеть меня главным редактором «Панча»? Вряд ли. Точно так же я не мог себе представить, как жить дальше, особенно в пятницу утром, после того как накануне у нашей Джейн снова случился приступ дурного настроения. Что-то должно было измениться.

Когда Алдерсон попросил меня написать для него вступительную пьесу, я сказал себе: вот оно! Я стану драматургом.

Я написал одноактную пьесу, которая называлась «Понарошку». Это название я потом использовал для полноразмерной детской пьесы. Мой соавтор отослал рукопись Алдерсону и купил себе новое платье для премьеры. Несколько дней прошли в ажитации, а потом пьесу нам вернули. Причину объяснили так (для отказа всегда находится необидная причина): характеры действующих лиц выписаны слишком тонко для второго состава; такой пьесе нужны звездные исполнители. Скорее всего Алдерсону она просто не понравилась.

Что же дальше? Поискать другого постановщика или попробовать написать другую пьесу? Может, я просто не умею писать для театра? Я не знал ответа. Быть может, Барри знает? Я отправил ему «Понарошку». Барри сказал, что я, безусловно, умею писать для театра, и передал рукопись Гренвиллу Баркеру[39]. Баркер написал мне с большим энтузиазмом, что принимает пьесу к постановке, и в конце прибавил: «А главное: немедленно напишите мне полноразмерную пьесу!» Это решило дело. Я обрел спасение. Я стану драматургом.

Но оказалось, что спасаться мне пришлось совсем в других обстоятельствах. Началась война.

Глава 13

1

Больше всего мне бы хотелось поставить здесь несколько звездочек, а потом написать: «В 1919 году я снова стал штатским». Мне становится почти физически плохо, когда вспоминаю войну, этот неизбывный кошмар духовной и нравственной деградации. Когда моему сыну было шесть лет, он повел меня в отдел насекомых в зоопарке. От вида некоторых его жутких обитателей мне сделалось так дурно, что пришлось выпустить детскую ручку и броситься вон, на свежий воздух. Я могу представить себе паука или многоножку настолько чудовищных, что в их присутствии я просто умру от омерзения. По-моему, ни один человек, способный чувствовать, не пережил бы еще одной войны. Если не падешь от вражеского оружия, то просто зачахнешь от душевной боли.

До 1914 года я был пацифистом, но сейчас (думал я вместе с другими наивными идиотами) пришла война, которая покончит со всеми войнами. Правда, перспектива сделаться солдатом не становилась от этого привлекательнее. Среди старшего поколения бытовали странные идеи в том духе, что «быть солдатом» означает всего-навсего «рисковать жизнью ради своей Родины» и что человек, который этого не хочет — трус, а тот, который хочет — герой. Между тем для таких, как я, легче пожертвовать жизнью, чем свободой. Окончив Кембридж, я был сам себе хозяином. Я работал не по звонку, сам определял свой распорядок, никто мной не командовал и не дул в трубу. А теперь, в тридцать два, мне, женатому человеку, у которого есть счастливый дом и любимая работа, вновь превратиться в школьника, стоять по струнке и говорить «да, сэр», «нет, сэр», «с вашего разрешения, сэр»? Возможно, это не так уж трудно для вчерашних школьников, для миллионов людей, занятых рутинной работой, но для избалованного любимчика фортуны вроде меня это ад кромешный.