Читать книгу "Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших - Артем Драбкин"

Овсищер Лев Петрович
Штурман

В моем случае был только устный приказ комфронта Рокоссовского представить экипаж в составе Лященко и Овсищера к званию Героя. Но никто не торопился этот приказ выполнять. А дело было так.

Через несколько дней после начала наступления под Сталинградом стояла нелетная погода, и только наши легкомоторные самолеты, кружа на малой высоте под кромкой облаков, вели разведку начавших отступление частей армии Паулюса. В тот день на аэродром прибыл майор — представитель Военного Совета Донского фронта — и привез целую машину листовок, предназначенных для сбрасывания в расположение немецких войск. Одну из листовок я прочел и перевел текст друзьям. Майор обратил внимание, что я владею немецкий языком как родным. Завязалась беседа, и он посетовал, что мощность передатчиков, установленных на машинах вдоль линии фронта, слабая и нашу агитацию и призывы к сдаче в плен слышат немцы только в первой траншее. И добавил: «Вот если бы поставить громкоговорительную установку на самолет, и с воздуха, в глубине расположения немцев, вести передачи, и зачитать ультиматум самому Паулюсу и его штабу! Это было бы здорово!» Стоявший рядом, один из инженеров полка Петухов заметил, что нет проблем установить подобное устройство на У-2, но ответить на вопрос — какая будет слышимость на земле? — трудно, такого в авиационной практике еще не было. Майор уехал, а на следующий день меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправиться на инструктаж в политуправление фронта. За это время техники смонтировали на самолете мощный звукоусилитель. Начали его испытывать. Передача велась из второй, «штурманской», кабины самолета с помощью ларингов, через динамик, укрепленный под фюзеляжем. Слышимость была хорошей только на высоте ниже тысячи метров и при работе мотора на малых оборотах. Последние испытания проводили в присутствии Рокоссовского. После приземления подошли к нему и доложили о готовности к выполнению задания. Стоял такой мороз, что даже говорить было трудно. Рокоссовский, улыбаясь, пожал нам руки и спросил: «Что, не сладко, в открытой кабине на такой холодине?» От его слов мы почувствовали себя просто и уверенно, скованность перед высоким начальством пропала.

— На высоте 1200–1300 метров убирался газ, и самолет почти бесшумно планировал к заданному району. Самолет «встает в мелкий вираж», и мы начинаем передачи.

«Ахтунг! Ахтунг! Ан ди ин раум фон Сталинград айнгекесельтен дойтшен официрен унд золь-датен!» — «Внимание! Внимание! К окруженным в районе Сталинграда немецким солдатам и офицерам!» — разносилось в морозном ночном небе. Текст сначала передавался на командный пункт фельдмаршала, а затем — многократно — окруженным в разных точках кольца окружения. Сначала, как правило, было тихо. Пока читаю текст, самолет, виражируя на малых оборотах мотора, постепенно теряет высоту. 700… 600… 500… метров под нами. На этой высоте начиналось! Трассы «Эрликонов» прошивали воздух рядом с нами. Очнулись, гады!

Кричу им в динамик: «Нихт шиссен, зонст варфе их бомбен ап! (Не стреляйте, иначе бросаем бомбы!)» и пытаюсь успеть дочитать ультиматум: «Гибт ойх гефанген (Сдавайтесь в плен!)». После этих слов с земли открывался шквальный огонь — разрывы зенитных снарядов, пулеметные и автоматные очереди. Такой фейерверк, что мог украсить любой праздник. Приходилось давать полный газ и со снижением, «с прижимом», уходить из зоны обстрела на бреющем. Выходим в безопасное место. Снова набираем высоту и отправляемся в «гости» к другим немецким частям, пусть и они послушают. Там та же самая история — смертельный огонь. К командному пункту Паулюса возвращаемся во второй половине ночи и тогда зачитываем ультиматум вторично.

А нас уже немцы ждут. Домой возвращаемся, фюзеляж — как решето. Помню как на высоте 300 метров огнем «Эрликона» была разбита наша установка, так пока техники пару дней ремонтировали усилитель и самолет, мы выспались и отдохнули.

Всего совершил 24 вылета в качестве «воздушного парламентера», вместе со сменявшими друг друга летчиками Масловым и Ляшенко, провели почти семьдесят передач.

Как мы остались целыми в этих полетах? До сих пор трудно в это поверить…

Каждый такой вылет я могу сравнить только с канатаходцем, идущим под куполом цирка без страховки по канату, с завязанными глазами. Риск угробиться примерно такой же…

После пленения Паулюса нас вызвали в политуправление фронта. Там же находился Рокоссовский. Подошел ко мне и сказал:

— Благодарю вас за отличное выполнение особого задания. Даже фельдмаршал слушал ваши передачи. — И обратился к начальнику политуправления фронта генералу Галаджеву: — Вы не забыли передать в дивизию мое приказание, чтобы после окончания операции члены экипажа были представлены к званию Героя?

— Никак нет, не забыл, приказание ваше передано, — ответил тогда Галаджев.

Прошло несколько месяцев, Галаджев приехал вручать нашему полку гвардейское знамя. Устроили банкет, накрыли праздничные столы, песни под баян поем — «Выпьем за родину нашу любимую, выпьем и снова нальем». Галаджев подзывает меня к себе.

— Хорошо поешь капитан! Да кстати, где Звезда за Сталинград?

Отвечаю:

— За Сталинград экипаж награжден не был.

— Как это не награжден! — возмутился он. — Командованию дивизии было дано указание комфронта отметить ваш экипаж особо!

Я отшутился:

— Может быть, в этом и состоит особенность — не награждать вовсе.

В моем присутствии Галаджев подзывает к себе командира дивизии и полка, и задает тот же вопрос. Я прошу разрешения уйти и возвращаюсь за стол.

В итоге, я вообще ничего не получил. Как это не раз бывало — меня забыли по непонятным причинам. Впрочем, забыли ли…

С Рокоссовским меня судьба столкнула в жизни еще раз. В конце 50-х годов маршал прибыл в Закавказский военный округ с комиссией Генштаба.

Я тогда исполнял обязанности командира авиационной дивизии. Прибыл на аэродром Вазиани, куда Рокоссовский нагрянул с проверкой. Когда я подошел и представился маршалу с докладом, он сказал:

— Лицо мне ваше знакомо, полковник. Где мы раньше встречались?

Отвечаю:

— Летчик-парламентер, вы мне в Сталинграде несколько раз лично задачу ставили…

— Рад, что мы снова свиделись, — сказал Рокоссовский…

Шибанов Виктор Иванович

В Сталинграде базировались на Центральном аэродроме. С задания вернулся на рассвете — и налет. Три девятки немцев зашли с востока от солнца. Слышу гул по всему небу. Идут 27 штук, как на параде. Как дали! 61 человек был убит на аэродроме. У моего самолета только колеса догорают. Перебрались в Ерзовку, на аэродром Пичуга, на котором стоял полк истребителей Васи Сталина. Они днем летают, мы ночью. Самолета нет. Поехали в Астрахань — там тоже нет. У нас уже примерно половина полка погибла, а тут прилетел полк и его включают в состав нашего. Сидим в столовой кто остался жив, водка есть, баян есть, а самолетов нет. Бомбить не на чем. Давай, на машину, безлошадники! Сели, поехали к этим вновь прибывшим. Отобрали самолеты. Они еще кричали: «Не отдадим!» Ну, там разговор короткий — навоюетесь еще. Вернулись к себе. Это было 19 августа. К вечеру перекусили, получили задание бомбить переправу на Дону. Это был мой 128-й боевой вылет. Подвесили бомбы, зарядили пулеметы, заправились и пошли. Я взлетел первым. Только линию фронта перевалили — прожектора — и начали колотить зенитки. У меня высота была около полутора тысяч метров. Снаряд попал в консоль левого крыла. Сыпануло осколками. По левой руке как кувалдой кто ударил — осколок в локоть попал. Тошнота подступила. Самолет подбит. Я говорю Коле: «Давай, бросай». Он сразу, раз, бросил бомбы. Разворачиваюсь и лечу на свою территорию. «Эрликоны» бьют и бьют. Вдруг в кабине штурмана сработала осветительная бомба ПАР-7. Она небольшая, как термос лежала у штурмана на полу. Я должен был ее над целью сбросить, подсветить, чтобы поточнее бомбить. Мы же, как мухи, один за одним, так и летит весь полк 30 самолетов. Хлопок, она срабатывает, парашют выскакивает в кабине. Он ее выкинул за борт, а парашют накрыл хвост, и САБ сзади на тросе висит и горит. Представляешь картину?! И бьют. Еще попадание. Левое крыло разбито, самолет разворачивает влево. Я штурману говорю: «Коля, держи правую педаль». Я жму, мне больно в ногу. Мне показалось, что взрыв был на полу, нога провалилась в пол и ее зажало. В голове все путается. Мотор отказывает, работает рывками. Сыпемся. Немцы по мне били до 400 метров. Я еще матюгнулся: «Коль, совесть у них есть?!» Мотор совсем все. Только ветер шелестит. Я ничего не пойму — где я нахожусь, сколько метров до земли. Передовую не видел. Вот-вот мы коснемся. Беру ручку. Плечом уперся в приборную доску. Удар, характерный треск, и мне показалось, что меня за ноги приподняли. Очнулся. Думаю: «Дотянул или нет?!» Выскочил из кабины, упал. Слышу разговор не на нашем языке — немцы! С руки снимают часы. Тащат меня на плащ-палатке. Все, думаю, пистолет и себе пулю. Дождик крапает — откуда взялся? А это меня из фляжки поливают. Я застонал. Вдруг кто-то по-русски закричит: «Ты… твою мать!» Наши! Оказалось, это были казахи, они балакали по-своему. Мы упали между своими и немцами в противотанковый ров. И вот меня и штурмана притащили в санбат. У меня правая нога в голени пополам была сломана. Вот почему мне показалось, что нога в пол провалилась. Боль была страшная. Левая рука сломана, и кроме того, сопатка на бок — при посадке сломал. Штурман ранен в обе ноги. Привезли нас в какой-то хутор на рассвете. Сделали уколы. Наложили шины. Пистолет положили за гимнастерку. Помню, я был еще в шинели. Август. В куртке жарко поэтому летали в шинели. Привезли в какой-то овраг. Чуть-чуть южнее Сталинграда. Там на носилках полно раненых. Я еще сестре говорю: «Передайте в полк, что мы живы». Куда там… ни телефонов, ни раций, ничего нет.