Читать книгу "Криминальные будни психиатра - Андрей Шляхов"

Все-таки как бы цинично это ни звучало, у каждой бесценной жизни есть своя «цена», то есть, выгода, получаемая убийцей. Выгода, конечно, может быть разной. Тот же Шарабчиев мог классе в седьмом обидеть кого-то из одноклассников. Как-нибудь — по носу дать незаслуженно, обозвать при девочках непечатно, списать не дать на решающей контрольной. Нет, насчет «списать» можно и не думать, потому что те, у кого списывают, становятся не водителями погрузчиков, а кем-то повыше. Ну, пусть не списать, пусть девушку увел, не суть важно. Важно то, что в душе обиженного зрела злость. Зрела-зрела и дозрела наконец — выплеснулась на складском комплексе ЗАО «Верни», да как выплеснулась… Нельзя на все сто процентов отвергать подобную возможность, потому что в жизни случается все, в том числе и невозможное, но не верится в то, что целью Кулинара мог быть Шарабчиев.

Нет, это не Шарабчиев.

И тем более не диспетчер Делюшкевич. Ее скорее бы убили на родине, дома. Какой смысл дожидаться, пока она в Москву свалит, ехать за ней и убивать? Бред!

Может, все-таки главная цель — кладовщик, которого убили последним? Но пять трупов до того? И один из них — директорский? В голове не укладывается…

А если рассортировать убийства по степени риска? Наиболее рискованное — вынужденное, а все остальные — наугад, для прикрытия. Тогда получается, что целенаправленно хотели убить или директора склада или Нину Луковскую из отдела персонала. Они убиты в административном корпусе, где на единицу площади приходится больше народа, чем на складах, где все постоянно снуют по коридору из кабинета в кабинет, где риск нарваться на нежелательного свидетеля очень велик. Это тебе не складская камера и не зарядная, особенно вечером, когда народу на складе остается мало.

Значит — Луковская или директор… А может, оба они что-то знали? Интересно, не было ли между ними любовной связи? Нет, не было, можно даже не звонить Виталию с уточнениями. Во-первых, братец сейчас перманентно не в духе, и это закономерно, потому что трясут его (и его коллег) с этим чертовым Кулинаром по нескольку раз на дню. И у Ирины спрашивать не надо, потому что, и это уже во-вторых, если бы Луковская была директорской любовницей, то об этом все бы знали, обсуждали, судачили, и до Савелия бы дошел сей факт, сто пудов бы дошел.

А что тогда еще может их связывать?

Не мог же директор оказаться свидетелем убийства Луковской? Тогда бы или-или — или же убийца расправился бы с ним сразу, или же директор убийцу сдал бы. Ах, сплошные «бы». Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Бред! Свидетелей убирают сразу, до тех пор пока те не расколются.

Возможно, Луковская была кем-то вроде «серого кардинала»? В масштабах складского комплекса? Все знала и тихой сапой претворяла в жизнь директорскую политику? А кто в таком случае помешал бы директору сделать ее своим заместителем или хотя бы начальницей отдела кадров, то есть отдела персонала? Да никто бы не помешал, ибо своя рука — владыка. Нет, глупая это версия.

Эта версия глупая, та — совсем не подходит, третья притянута за уши, да еще с треском… А что остается? А ничего не остается! Остается сидеть у моря и ждать погоды! Мерзкое, бесперспективное занятие — ждать. От тебя ничего не зависит, ты полностью отдаешься в руки провидения, ты сидишь и ждешь… Дожидаешься следующего убийства и снова ждешь, потому что по-прежнему ничего не понимаешь. И не поймешь?

«А оно тебе надо? — вдруг проснулся внутренний голос. — Чем над всякими загадками голову ломать, лучше о диссертации подумай или офис поищи, раз уж решил частной практикой заняться. Виталик-то тебе с диссертацией не поможет, даже если очень попросишь…»

— Надо! — вслух ответил Савелий, притормаживая на светофоре. — Мне больше всех надо, такой уж я шебутной уродился. А Виталик — он родственник, брат двоюродный, и системе взаимозачетов в наших отношениях делать нечего.

Нечего так нечего. Голос умолк и больше о себе не напоминал.

Задумавшись, Савелий не сразу тронулся с места и оттого не смог проехать перекресток: зеленый горел какие-то считанные секунды. Пришлось остановиться прямо перед зеброй и слушать обильные благословения-сигналы от водителей стоявших сзади автомобилей. Любит у нас народ погудеть надсадно, да не просто так, а в каком-нибудь ритме. Один чередует два протяжных сигнала с тремя короткими, другой даст длинный, а в конце два раза пикнет отрывисто.

Среди пешеходов, переходивших через проезжую часть перед машиной Савелия, мелькнул знакомый профиль и не менее знакомая всклокоченная шевелюра доцента Щукина с кафедры госпитальной терапии. Савелий хотел окликнуть хорошего человека, предложить подвезти его, но не успел — красный сменился желтым, Щукин, и без того легкий на ногу, убыстрил шаг, а сзади начали сигналить уже не возмущенно, как раньше, а очень даже угрожающе, так что пришлось резво трогаться и ехать.

Мысли охотно переключились с убийств на Щукина, всегда приятнее думать о хорошем. Накатило нечто вроде ностальгии, вспомнились студенческие годы. «Боже мой!» — ужаснулся Савелий, осознав, что он окончил школу тринадцать лет назад, а семь лет назад получил диплом врача. Как бежит время, неумолимо бежит, кажется, что это было только вчера, ну, пусть — позавчера, короче говоря, совсем недавно, а тут целых тринадцать лет! И самому ему уже тридцать недавно стукнуло, первого июня, в Международный день защиты детей. Так не успеешь оглянуться, стукнет тридцать пять, затем — сорок, потом — пятьдесят… А дальше и думать не хотелось, поэтому Савелий вернулся к Щукину.

О Щукине он вспоминал с признательностью. Бывают очень вредные педагоги, бывают так себе, вредноватые, бывают — невредные, бывают и добрые, а Щукин был не просто добрым, но еще и очень ответственным. Казалось бы, проговори материал и забудь, проработай тему и иди дальше, но Щукин так не мог. Он старался донести знания до каждого студента и, кроме того, старался научить думать так, как положено думать врачу. Мыслить клинически.

— Еще Гиппократ говорил: «Qui bene dignoscit bene curat»![18]— любил повторять Щукин, подсовывая студентам трудные диагностические задачи.

Если под рукой не было малопонятных больных, Щукин терзал задачами «собственноручной выпечки». «Вот вам жалобы, дорогие коллеги-клиницисты, вот вам симптомы, вот данные обследования — извольте выставить диагноз и обосновать его, то есть объяснить, как вы к нему пришли». Причем задачки у Щукина были те еще — правильный диагноз искусно скрывался за множеством вероятных и вполне правдоподобных, но в то же время неправильных.

— Кривое попадание, — морщился Щукин, слыша неверные ответы.

— В точку! — резюмировал он, когда наконец выставлялся правильный диагноз.

Именно что «наконец», потому что сразу, с наскоку щукинские задачки было не решить. С кем-то из больных еще можно было разобраться быстро, но не с этими каверзными казусами.

— Зрите в корень! — призывал студентов Щукин. — Умейте отделять главное от второстепенного! Умейте видеть то, что не лежит на поверхности!