Читать книгу "Самурай из Киото - Михаил Белозеров"

И никакие они не сверхтвердые, подумал Натабура и услышал отчаянное:

– Натабура! Натабура! – Впервые она назвала его по имени.

Он обернулся, отвлекшись от следующих девяти карабидов, которые бросились в атаку. Длинный-длинный коридор медленно растаял. Луна, выставив бок, почти скрылась за Карамора, река Черная Нита походила на расплавленное серебро, дома и сады по ту сторону чернели, как декорации в театре теней, а крыши домов были похожи на распростертые длани. Единственное, что отличало реальность, – небо, с Млечным Путем, висящим так низко, что казалось, до него можно дотронуться рукой. И на фоне всего этого в трех-четырех кэн у него за спиной прямо в воздухе вращалось огненное колесо с закручивающимися кольцами голубоватого дыма. Рядом, выгнув спину и задрав хвост трубой, гордо ходила давешняя нэко, которую он спас, вернее, не нэко, а женщина ночи. А Юка и Афра выглядывали словно из-за этого огненного колеса и звали его:

– Натабура! Натабура!

– Гав-гав! Гав-гав! Гав-гав!

И махали, конечно.

Нэко, или женщина ночи, громко и призывно мяукнула, и тогда он все понял – вскочил и в одном прыжке нырнул в это самое огненное колесо, да и был таков. Только опалил, совсем чуть-чуть, оперенье третьей стрелы сверху.

Ничто так не вытягивало силы, как «это» – из «Пяти Тайных Колец» монаха Кукая. Учитель Акинобу обучал его «это», не произнося названия, ибо само название уже вступало во взаимодействие с пространством и временем. Просто в нужный момент, находясь в священной позе Будды, нужно было произнести одну-единственную фразу: «Цуки но усаги»,[7]и враг оказывался поверженным прежде, чем понимал, что к чему и откуда приходит смерть. Сам же Натабура ничего не помнил, и только по прошествии многих дней в памяти, как давешний сон, всплывали обрывки воспоминаний о битве. Второму из тайных приемов, которого страшился сам учитель Акинобу, они обучались вдвоем, и суть его Натабура не помнил до того момента, пока его жизни не начинала угрожать реальная опасность. Обучиться этому упражнению было невозможно нигде, кроме как на поле боя. Этот прием тоже не имел названия. Его называли опосредованно ёмоо нодзомимитэ – «то, которое это». В нем использовалась сила тридцати трех обликов Бодхисаттвы.

– Спасибо тебе! – поклонился он нэко.

Но она уже исчезла в ночи, превратившись в женщину с очень длинной шеей и фыркнув на прощание: «Берегись ночи!» Огненное колесо покрутилось еще немного и растаяло вслед за хозяйкой. А они оглянулись. Перед ними тянулась стена, уходящая в темноту. Позади возвышалась северная пыточная башня.

– Ищи! Ищи! – приказал Натабура.

Афра не знал, что это значит, но понял Натабуру и пошел вдоль основания, вынюхивать и одновременно оставлять метки. Что искать? – не понял он. Вот задачка! Но искать надо – раз велели. Один раз вспугнул безобидного духа совы. Пару раз хотел было выкопать садовую мышь. Но сообразил, что хозяина мыши не интересуют. Не удержался и ткнул лапой в кротовую кучку, фыркнул и вдруг Учуял знакомый, хотя и не очень приятный запах. Так прогоркло мог пахнуть только Язаки. Его большое жирное брюхо за много лет накопило столько еды, что нормальному человеку, рассуждал Афра, хватило бы на двадцать лет безбедной жизни. А о честной собаке и говорить нечего. Ах, как я хочу кушать, отвлекся он. Косточку бы. Крылышко… Стоп! Он задрал морду. Запах шел оттуда, из-под крыши – запах Язаки, страха, мочи и крови.

– Ай, молодец… – шепотом похвалил Натабура, – ай, молодец!

Юка присела и тоже погладила Афра, отчего он едва не растаял. «Все-таки в женщинах сокрыто нечто такое, что мне еще непонятно, – подумал он. – Но рано или поздно я разберусь, что к чему, и тогда не буду млеть от их ласк».

Северная пыточная казалась неприступной, как столбовые горы в стране Чу. Натабура задрал голову: где-то наверху единственное окно походило на огонек сигнального костра.

– Я полез… – прошептал он, поправляя колчан за спиной.

Странно, что после всех этих: «кыш-кыш», дайкуку – «колотушки», «это» – все, что требовало осознания и уложения в голове, у него еще остались силы взобраться на стену, благо она оказалась сложенной не из гладкого обожженного кирпича, а из природного камня.

Афра обеспокоенно завертел головой: «Куда это он полез?» И даже заскулил, а Юка его погладила, успокаивая. За время путешествия он так привык находиться рядом с Натабурой, что ни на мгновение не хотел расставаться с ним. А если это происходило, то впадал в легкую панику. «Как бы мне пригодились крылья, – с тоской подумал он. – Я бы взлетел вместо хозяина и спас бы Язаки, хотя и не люблю его».

Вряд ли лук пригодится, решил Натабура, с легкостью преодолевая две трети расстояния до окна. Луна светила из-за Карамора, и было все еще темно, хотя время неумолимо приближалось к часу тигра.

На последних двух-трех ата Натабура подтянулся и заглянул внутрь. Сквозь неровное и мутное стекло он разглядел, что Язаки висит вниз головой, подвешенный за одну ногу. Руки у него торчали в разные стороны, а под ногти были вогнаны иглы. Такие же иглы торчали из десен. В каждую из них была вдета цветная нитка. А за нитки дергал не кто иной, как самолично Субэоса – Император-жаба – жирный и зеленый, увешанный бриллиантами и золотом. О чем он спрашивал при этом, можно было только догадываться. Пытка называлась «весенние лучи солнца», ибо допрашиваемый держал руки и пальцы растопыренными, а рот был оскален и залит кровью.

По обе стороны от каппы горели фонари. За спиной Язаки палач положил в очаг огромные клещи. Натабура впервые увидел обнаженного по пояс кабутомуши-кун. Доспехи санэ в форме птичьей груди были частью его скелета. Руки у кабутомуши-кун оказались неестественно длинными и почти касались пола. Между руками и телом имелась кожистая перепонка, которую Натабура принимал за плащ. К внутренней стороне каждого крыла крепился стальной веер с крючками. Одним из них карабид по команде Императора-жабы щекотал Язаки, чтобы расшевелить его. Писец в углу, не особо чтя Субэоса, откровенно скучал, то затачивая перо, то пробуя тушь на язык, чтобы определить качество. Его колпак служил ширмой, когда писец надумывал дремать. При резких звуках голоса он вздрагивал и делал вид, что вчитывается в написанное.

Никто не заметил Натабуру, кроме Язаки. Его выпученные глаза еще больше вылезли из орбит. Он Решил, что увидел привидение.

Только Натабура собрался выбить окно, как в пыточную, придерживая дайсё, вбежал не кто иной, как андзица. Он что-то прошептал на ухо Субэоса.

Натабура впервые увидел, что очень и очень толстое существо может так быстро передвигаться. Перед тем как убежать, Субэоса сделал один-единственный небрежный жест, который означал – пленника казнить. Стена раздвинулась, появилась стража в золоченых доспехах, и Субэоса исчез, потеряв в спешке тотто – шапочку из золоченой иноземной парчи.

Натабура не решился напасть в этот момент, полагая, что жизнь Язаки дороже. Андзица дернул за все нитки сразу и вырвал иголки из-под ногтей Язаки. Язаки закричал зверем, а Натабура выбил стекло. Не успели осколки еще упасть к ногам андзица, как Натабура спрыгнул вниз и ударил его кусанаги по голове. Решив, что убил его, он повернулся к палачу, который от неожиданности отступил за очаг, схватил клещи, развернул свои веера и зашипел, как змея: «Не подходи-и-и…» Вряд ли это была хорошая идея, ибо клещами нельзя защититься от кусанаги, а веера предназначались только для нападения. Натабура срубил веер на правой руке под основание. Палач взвыл. Из пальцев, являющихся продолжением веера, хлестала кровь. Оберегая меч, Натабура не стал еще раз опробовать его на санэ, а просто отрубил голову палачу – тело отлетело к стене, залив ее кровью до самого окна. Голова с выпученными глазами выкатилась на середину комнаты. Язаки снова дико закричал: