Читать книгу "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой - Джулия Л. Микенберг"

чем когда-либо раньше. В письме подруге она рассказывала, что, живя в Москве, она начала по-новому смотреть на любовь и работу, и объясняла, почему ей теперь страшно возвращаться в Америку:

Мне кажется… что психологи, зациклившиеся в последние 20 лет на «сексе в жизни», напрочь проглядели важность «работы в жизни». Америка, как мне видится, кишит несчастными людьми… одна сплошная тревога… Мне не хватит смелости вернуться и взглянуть на это.

Она замечала, что ее вера в успех советского строя растет, хотя и признавала, что основания этого строя – гнилые:

Я думаю, тебе понравилось бы здесь. Порой здесь горько, мрачно, непостижимо. Но к России нужно подходить так же, как и к любой другой «вере». Просто убеждаешь себя в том, что правота – на их стороне… А потом, если видишь нечто страшное, от чего содрогается твоя душа, ты зажмуриваешься и говоришь… «факты не имеют значения»[422].

В марте 1932 года, через два месяца после появления скандальной статьи в Mercury, Беннет все-таки уволили из Moscow News – возможно, из-за появившихся слухов о том, что они с Кеннелл готовят к публикации очередной материал для Mercury[423]. Как бы то ни было, она, как и Кеннелл, не сожалела о потере работы. А вот для Стронг потеря Беннет, должно быть, стала последней соломинкой. Она излила горе «русскому коммунисту» (возможно, Бородину, а может быть, Шубину), который, как ей было известно, не разрешал ставить его фамилию под некоторыми материалами. «Он по-настоящему рассердился» и заявил, что русские очень «серьезно относятся к именам». По его словам, никто не имел права рекламировать имя Стронг в качестве помощника редактора, если она не одобряла все до одной статьи, публикуемые в газете. Он предложил ей написать лично Сталину. Стронг пришла в оторопь. Она думала было пожаловаться Сталину на «дурной стиль всех материалов, которые коммунисты печатают для американцев», но ей не приходило в голову беспокоить его жалобами на «несправедливость» в отношении ее самой. Коммунист посоветовал ей сделать «и то, и другое»[424].

Так или иначе, Стронг последовала его совету и написала Сталину. Уже через три дня Стронг позвонил секретарь Сталина и сообщил, что ее жалоба рассматривается. А на следующий день Васьков сказал Стронг, что ее просьба – удалить ее имя из списка членов редколлегии – удовлетворена, но выразил надежду, что она и впредь будет писать для Moscow News. Обрадовавшись, Стронг пообещала не только писать для газеты, но и посещать заседания редколлегии и помогать советами – «коль скоро мы наконец-то честны друг с другом». Она сочла, что спор улажен, но назавтра ей снова позвонил секретарь Сталина и сообщил, что сотрудники его аппарата готовы провести совещание с участием Стронг, Васькова и «нескольких ответственных товарищей». Стронг ответила, что больше нет необходимости никого беспокоить: дело улажено. «Окончательно улажено?» – поинтересовались на другом конце провода. Стронг подумала – и согласилась явиться на встречу.

Затем Стронг позвонил Васьков и сообщил, что отвезет ее к Сталину. Описание последовавшей за этим сцены – поворотный момент в мемуарах Стронг[425]. Она решила, что Васьков блефует, и продолжала сомневаться даже тогда, когда тот повез ее в Кремль, и потом, когда объявил об их приезде охране. Они припарковали машину возле комплекса правительственных зданий, прошли через «невзрачный вестибюль» и поднялись на лифте. Стронг оказалась в просторном кабинете, где за несколькими столами сидели секретари. Один из них жестом направил ее туда, где сидели Межлаук и Сергей Иванович Гусев – еще один чиновник, с которым Стронг ранее приходилось иметь дело. Стронг решила, что это и есть упомянутые «ответственные товарищи». Но потом открылась дверь комнаты для совещаний – а там сидел сам Сталин в обществе двух ближайших соратников – Лазаря Кагановича и Климента Ворошилова. С каждым из них Стронг обменялась рукопожатием.

Сталин, по ее словам, был

приземистым и крепким, с бронзовым лицом и сединой, в «партийном кителе» защитного цвета; он не казался ни усталым, ни отдохнувшим, но было заметно, что он долго работал и способен работать еще очень долго, потому что он умеет расходовать силы: спокойно и без лишних движений.

Сталин спросил Стронг, не трудно ли ей будет следить за обсуждением по-русски. По-видимому, она ответила, что нетрудно. «Взгляд у него был добрый, но серьезный, излучал спокойствие и уверенность». Все расселись вокруг стола.

Сталин спросил у Васькова, почему тот отказался убрать имя Стронг из списка членов редколлегии. Васьков ответил, что передал вопрос на рассмотрение Центрального Комитета и ждал решения. Тогда Сталин обратился к Гусеву и поинтересовался, чем была вызвана такая задержка, но тут Стронг вмешалась и сказала, что дело уже решено. Васьков достал письмо, где говорилось, что имя Стронг уберут из выходных данных газеты, но добавил, что она согласилась и дальше писать материалы. Ворошилов с Кагановичем выразили возмущение и указали на то, что ее имя убрали только после того, как началось расследование жалобы. Но затем Сталин обратился к Стронг и спросил, по доброй ли воле она согласилась продолжать писать для газеты. Она ответила утвердительно. Сталин поинтересовался, собирается ли она подписывать свои статьи. Та ответила, что, пожалуй, да. Васьков вставил, что разница теперь будет только одна: ее фамилия больше не будет значиться в редакционной «шапке». И тут Сталин спросил: «А не означает ли это понижение для нее?»

Стронг возликовала. «Он понял, что, если полезный сотрудник желает и дальше работать, однако борется за то, чтобы его заслуги оставались незаметными, значит, тут дело нечисто. Наше взаимное соглашение не дало ему обмануться: он понял, что я просто потеряла надежду. Ему захотелось узнать, в чем же именно состояла моя надежда до того, как я сдалась; об этом я догадалась по его тону». Сталин испытующе поглядел на Стронг и спросил: «Разве вы больше ничего не хотите? Совсем ничего?» Стронг охватил какой-то благоговейный трепет. «Передо мной был человек, которому можно было высказать все; он понимал все с полуслова и даже раньше; он хотел во всем разобраться лучше и помочь. Я еще никогда не встречала человека, с которым было бы настолько легко говорить». Для Стронг это стало переломным моментом – не только в ее взаимоотношениях с газетой и даже не только за годы, проведенные в Советском Союзе, а в ее жизни вообще:

Воля, которая давно погасла во мне, вдруг ожила, вспыхнула и воспарила. Теперь я знала, чего хочу: я знала это последние два года. Два года? О нет, дольше, намного дольше! Это желание родилось в далеком прошлом. Оно оказалось погребено под завалами рутинной работы, оно успело безнадежно исказиться. А теперь я снова хотела приобщить Россию к американской деловитости; я хотела такую газету, которая помогала бы нашим советским американцам в их тяжелой борьбе. Да разве было такое время, когда я этого не хотела?

Стронг нашла в себе смелость заявить, что, по ее мнению, в СССР не нужны две англоязычные газеты. Гусев принялся объяснять, что инженерам и читателям, живущим за рубежом, нужна «более или менее либеральная газета», тогда как американским индустриальным рабочим, чья численность в Советском Союзе продолжает расти, требуется «более партийный орган». Но Каганович высказал мнение, что рабочие, наверное, тоже предпочли бы теориям факты, а Сталин указал на то, что, если рабочие задержатся в советской стране на достаточно долгий срок, то наверняка выучат язык и смогут подковаться в теории, читая газеты, выходящие по-русски. Между тем Стронг только теперь начала осознавать, что Moscow News с самого начала служила газетой для инженеров и прочих технических специалистов, – а она-то полагала (как и сообщила своим собеседникам), что ее газета предназначалась для всех англоязычных читателей. И тут вдруг все присутствующие как будто согласились с тем, что можно было бы обойтись «всего одной газетой»: не «партийной», а «советской» (или, по крайней мере, на чем все они со смехом сошлись, – «не антисоветской газетой»).

Внезапно все переменилось. Выяснилось, что Стронг остается работать в газете. Было