Читать книгу "Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века - Сергей Владимирович Фокин"

в другое, писатель создавал оригинальное эпистолярное произведение, где, несмотря на присутствие сонма величественных персонажей, главным действующим лицом был именно автор. Переиначивая известное высказывание Паскаля о человеческом «я», «достойном презрения» («le moi est haïssable»), можно сказать, что для Бальзака собственное «я» достойно только уважения. Таким образом, одна из главных заслуг автора «Писем» заключалась в том, что он самым решительным образом поставил писательское «я» в центр литературного произведения, что и объясняет нападки первых критиков книги, в один голос твердивших о чрезмерном самомнении или даже мании величия новоявленного Нарцисса.

Строго говоря, та манера, в которой Бальзак выстраивал в «Письмах» авторскую субъективность, не столько отвечала риторическим ухищрениям древних и средневековых авторов или скептической манере «Опытов» Монтеня, сколько тяготела к тому героическому интеллектуальному усилию, с которым Декарт чуть позднее утверждал несомненность только одной на свете вещи: «я мыслю, следовательно, я существую». Все прочее, даже существование самых очевидных вещей, тем более мнения и учения смертных, подлежит сомнению. Величие и свобода человеческого «я» – вот те стихии, где Декарт вернее всего сближается с Бальзаком: говоря в своем отзыве на «Письма» о «великодушной свободе» писателя, он подразумевает как свободное волеизъявление мысли, предполагающее свободу суждений о самом себе, так и свободное владение приемами красноречия, подразумевающее искусство убеждать других людей.

Вместе с тем то трогательное внимание, с которым он относится к своему «я», те перепады здоровья и нездоровья, которые он не без нарциссизма описывает, те душевные перебои, которые передаются самому стилю «Писем», исполненному как добросердечного участия к ближним, так и ядовитого злоречия в отношении дальних, в том числе древних, наконец, та театральная забота о покое, свободе, уединении, необходимых для истинно творческого существования, превращают сочинение Бальзака в один из самых животворных истоков французской авторефлексивной прозы, самым грандиозным памятником которой стал роман Пруста:

Он жалуется на печень и несварение желудка, он сетует на бессонницу и возвещает, что из‐за «гражданской войны, что терзает все нутро его тела» дни его сочтены. Он сладострастен, жжет ароматные свечи и почти весь год сидит у жаркого камина. Есть в нем что-то от Пруста239.

6.3. Письмо о «Письмах»

Сохранились два письма Бальзака к Декарту, они заключают в себе довольно остроумный словесный портрет философа и замечательно передают атмосферу умственной близости, дружелюбия и… галантной пикировки, в стихии которой существовали наши авторы. К ним примыкают четыре небольших письма Декарта к Бальзаку, раскрывающие как отдельные детали личной жизни и отношений философа и писателя, так и общие умственные наклонности, в частности страсть к странствиям и отшельничеству. Этот небольшой эпистолярный корпус представляет собой малую часть переписки философа и писателя, так как большинство писем не сохранилось. Ценность этих литературных документов тем более высока, что они позволяют составить реальное представление как об умственном настрое Декарта накануне эпохального отъезда в Голландию, так и о его действительном положении в интеллектуальной жизни Франции 20–30‐х годов XVII века. Вместе с тем уместно будет привести здесь русский перевод самого начала эпистолярного диалога Декарта и Бальзака, то есть апологию «Писем», сочиненную начинающим философом зимой 1628 года, и ответ уже знаменитого писателя, датированный 30 марта того же года.

Письмо Декарта о «Письмах» Бальзака написано на латинском языке и впервые было напечатано в книге Бальзака «Христианский Сократ» (1656) вместе с посвященными Декарту «Тремя речами», о которых идет речь в ответном послании писателя. Эти речи представляли собой ответ Бальзака на ряд критических отзывов на сборник «Письма» и предназначались для публичного чтения перед некоей высокопоставленной особой («un grand Prince»), которое, таким образом, могло представлять собой нечто аналогичное тому собранию, что состоялось в день святого Мартена 1628 года в парижской резиденции папского нунция Бани, когда Декарт публично излагал принципы новой философии природы.

Как язык письма Декарта, так и отдельные особенности словоупотребления требуют определенных пояснений. Сочиняя свою «апологию» Бальзака, мыслитель, который к этому времени ничего не опубликовал, хотя был известен в парижских интеллектуальных кругах именно как «философ», решал несколько разнонаправленных задач: во-первых, он не мог не вступиться за писателя, с которым его связывали тесные отношения; во-вторых, он мог думать, что, защищая автора «Писем», делает верный литературный выбор, поскольку к тому времени за Бальзака публично заступился сам Малерб; в-третьих, не исключено, что «апология» также предназначалась для публичного чтения или даже для печати; в-четвертых, сочиняя свою речь на латыни, Декарт явно обращал ее скорее в сторону «ученых мужей», поскольку большинство критических откликов на «Письма» Бальзака было написано на французском языке, – словом, он пытался говорить от имени науки или философии, но высказывал суждение именно о литературной стороне произведения, достаточно четко противопоставляя ее стороне содержательной.

Можно было бы подумать, что попытка решить столь разнообразные творческие задачи не увенчалась успехом: Бальзак почувствовал, что его перехваливают. Однако более весомое суждение, свидетельствующее о том, что язык Декарта в этом послании был если не вымученным, то перегруженным, принадлежит Шаплену, одному из самых авторитетных критиков того времени, который писал Бальзаку, отзываясь в 1637 году на первые разговоры об успехе «Рассуждения о методе»:

[…] Я с превеликим удовольствием прочел латинскую похвалу, которую он сочинил о ваших первых письмах, и хотя его стиль на этом языке не чета нашему, полагаю, насколько мне позволительно об этом судить, что его нельзя упрекнуть в варварстве и что есть множество людей, что прекрасно обойдутся без столь хорошей манеры выражения, которой он зарекомендовал себя […]240.

По-видимому, Шаплену, последовательному поборнику использования французского языка в современной словесности, было вообще не очень ясно, почему Декарт пишет на латыни, ему бросилась в глаза искусственность или даже тяжеловесность стиля философа.

Тем не менее есть основания полагать, что и критик и писатель могли немного обманываться и упустить из виду, что Декарт играл в ту же самую литературную игру, в которой так преуспели Бальзак и Шаплен: оба настолько привыкли расточать велеречивые похвалы, скрывающие в себе колкости, что могли не заподозрить, что философ тоже с блеском овладел этой наукой кривомыслия, в стихии которой панегирик легко оборачивается сатирой, что обеспечивается методичным применением гиперболы. В этом отношении вполне правомерно задаться вопросом о том, а насколько серьезен Декарт в своей апологии Бальзака? Не звучит ли в его рассуждении та самая ирония, что звучала в похвалах Ришелье, рассыпанных по «Письмам»? В пользу возможности положительного ответа на эти вопросы говорят два, как минимум, мотива текста: во-первых, развернутое сравнение изящества литературного рассуждения с красотой очаровательной