Читать книгу "Смело мы в бой пойдем... - Борис Орлов"

С этими мыслями я отворачиваюсь от марширующей колонны своих бывших соотечественников и спешу в городской комитет партии. Там меня ждёт отряд проверенных бойцов. Нам необходимо до моего отъезда проведать одного капиталиста. Нам доложили местные товарищи, что он тайно помогал фашистам, лечил их. Революционный трибунал вынес ему смертный приговор…

Тупоносый «Ситроен» несёт меня и пятнадцать бойцов в небольшую деревеньку под Бургосом. Нас уже ждёт местный коммунист Хуан Паблес. Сразу видно, что настоящий пролетарий из крестьян! Порванная от непосильного труда одежда. Заскорузлые грязные руки. Его дом грязен, видно, некогда даже навести порядок, так он занят работой на местных кулаков. Ничего, мы поможем ему навести справедливый порядок в деревне. За спиной я слышу короткое ругательство — один из бойцов поскользнулся на пустой бутылке, в изобилии валяющихся на полу, и чуть не упал. Через переводчика товарищ Паблес объясняет нам, что этот врач подлый гад. Скрытый фашист. Но всё это нам известно и без этого из его письма в горком… Наконец мы подходим к дому предателя. Она закрыта. На стук выходит пожилая сеньора. Товарищ Паблес объясняет, что это мать предателя. Тогда можно не церемониться, один из бойцов ударом приклада отшвыривает её от калитки. На крик старухи из дома выскакивает молодой мужчина и бросается к ней.

— Вот он, фашист! — пронзительный голос товарища Хуана покрывает всё вокруг. Тут же бойцы заламывают руки предателю и волокут его назад в дом. Мы располагаемся в гостиной. Скромно. Даже, пожалуй, бедновато. Я сажусь в кресло. Напротив меня на коленях поставили фашиста со скрученными за спиной руками.

— Обыщите дом на предмет оружия и подрывной литературы! — Командую я бойцам. Те рассыпаются по дому. Через некоторое время слышен женский вскрик. И задушено замолкает. Предатель пытается встать, но я сбиваю его обратно ударом ноги. Не унимается. Придётся дать ему понять. Кто теперь главный. Бью его по почкам. У меня отличные английские ботинки на тройной подошве со стальными вставками в носках. Слышу довольный смех бойцов, затем один из них спускается по лестнице и докладывает:

— Товарищ Штайн. Ничего не нашли. Хорошо спрятал, сволочь.

— А кто там кричал?

— Да вроде жена его. Сейчас ей бойцы текущий момент разъясняют.

— Понятно. Не слишком увлекайтесь разъяснением. У вас полчаса. Пока я с этим гадом разберусь. Как кто первый освободится, пусть разожжёт огонь в камине. Видно этот гад из закоренелых. Добровольно ничего не скажет…

Минут через десять, застёгивая на ходу брюки, спускается один из бойцов отряда, Леонид Рабинович. Мы помогли ему бежать с каторги, на которую он угодил по ложному доносу одного фашиста. Он торопливо разжигает камин, ставит калиться кочергу…

Этот гад ничего не сказал. Кричал, стонал. Но ни в чём не признался. Да, он врач. Его отец был крестьянином и скопил денег ему на учёбу. Лечил всех, кого ему приносили и приводили. Ходил по вызовам. Но он же врач, он давал клятву Гиппократа! Он не имеет права отказать в помощи никому! Поймите!.. Я не хочу понимать. Главное, что он помогал фашистам. Это — предательство. Пусть его отец был крестьянином, но он отрёкся от него, предал своё происхождение. Не зря трибунал заочно вынес ему смертный приговор… Пора кончать. Всё равно молчит. Мы быстро составляем протокол допроса. Подписываем его вместе с двумя бойцами. Остальные сгоняют народ на сельскую площадь. В угрюмом молчании толпы мы ведём предателя к месту казни. На площади уже сооружена импровизированная виселица. Честь казнить гада доверена товарищу Хуану Паблесу. Он, правда, подвержен дурным привычкам проклятого капиталистического прошлого, но справится. Товарищ Хуан делает глоток вина и отставив бутыль надевает мешок на голову фашиста. При этом правда, задевает выбитый глаз, болтающийся на какой-то жилке, и тот вскрикивает. Толпа начинает гудеть. Мне это не нравится. Я залезаю на грузовик и обращаюсь с короткой речью:

— Товарищи! Мы собрали вас здесь для того. Чтобы на ваших глазах привести приговор, вынесенный этому франкисту городским комитетом Коммунистической партии Испании. В вашей деревне оказался настоящий коммунист, товарищ Паблес, который не стал покрывать эту сволочь, помогавшую фашистам, лечившую их. За это товарищу Паблесу переходит в собственность всё имущество приговорённого. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Смерть фашистам!

Мои бойцы дружно рявкают в ответ:

— Они не пройдут! Но пассаран!

Грузовик взрыкивает мотором и отъезжает. Приговорённый повисает в петле. Некоторое время он извивается, затем затихает и вытягивается, журчит тоненькая струйка. Из толпы вываливается давешняя старуха и с диким криком обнимает обожженные до черноты ноги повешенного. Бойцы занимают места в кузове, с чувством исполненного долга мы едем в Бильбао, на доклад. Так мы казним каждого предателя в этой стране. Товарищам предстоит ещё много работы. Жаль, без меня. Завтра я уезжаю в Англию…

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Германия.1937 год

Встретились мы с Севой в следующий раз уже на награждении, в Берлине. Причалили к берегу, специально подгадали, чтобы оба судна одновременно к берегу подошли, и тут началось такое… Ну, то, что в порту митинг стотысячный был, я молчу. Что вдоль всей дороги до самого Берлина через каждые сто метров факельщики из «Гитлерюгенда» стояли, я тоже промолчу. Но когда мы на перрон вывалились под звуки такой песни:

Дружба — Фройндшафт,

Дружба — Фройндшафт,

Навеки вместе, навеки вместе,

Третий рейх и Россия, наш друг!

Опять дорожки ковровые на перроне раскатаны, вдоль всего перрона эсэсовцы в парадных мундирах, оркестр сводный на тысячу человек приветственный марш играет. Столько же барабанщиков в литавры бьют. На особой трибуне, которая вся флагами стран Союза обвешана, перед всей этой толпой целый хеересмюзикиспициент, весь разряженный как петух, жезлом своим здоровенным, с кисточками машет, дирижирует. Я чуть не оглох от грохота и рёва труб, хотя к шуму привычен. Провели нас под куполом, вывели на площадь перед вокзалом… Огромный плакат — Дуче, Фюрер, Верховный Правитель. Стоят они на фоне восходящего солнца. Только стали нас в машины усаживать, как словно из-под земли толпа юных медхен с цветами. Лезут напропалую, букеты в руки суют. И поцеловать норовят. Одна маленькая, а настырная — прорвалась к «Витязям», в Севу вцепилась и не оторвать. Гляжу: Господи правый — у моего боевого майора натурально, слезы на глазах… Я думал, расчувствовался наш майор, а у него, оказывается, аллергия. Но ничего, все поняли как полагается.

Везли нас в открытых «майбахах». Сверху дирижабль плывёт, под ним наши портреты здоровенные висят на тросах, с этого агрегата листовки раскидывают, с балконов цветы, соответственно, между окон гирлянды цветочные растянуты, флаги опять же висят. Вдоль всей трассы опять эсэсовцы при полном параде, сапогами сияют начищенными до блеска, между ними блондинки, из «Союза немецких девушек», и перед ними юнцы из «Гитлерюгенда», в шортах своих кожаных коричневых. Барабаны грохочут, литавры бухают, трубы воют. Хромой Йозеф расстарался на совесть… Постановка — обалденная. Привезли нас не куда нибудь, а на новенький берлинский стадион. Там все трибуны забиты до отказа, хроникёры бегают, сама Лени Рифеншталь руками как винт у моего самолёта машет, ими руководит. Гул на стадионом даже давит немного. Вижу, «Варягам» уже не по себе становиться, но держатся бодро, не роняют честь русского офицерства. Машины нас к здоровенной трибуне подвезли, прямо по полю. Адъютанты дверцы открыли. Вывалились мы наружу, построились — шум сразу затих, нам шепчут, мол поднимайтесь наверх. Пошагали мы… Тут сам фюрер вышел и… я обалдел — он Врангеля по русскому обычаю трижды расцеловал. Орден ему повесил и так с каждым русским офицером потом: трижды целует и только потом — орден. Следом генералы из свиты нижних чинов награждают. Только уж не целуют.