Читать книгу "В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель"

На улице свежо, как обычно бывает после дождя, но она почти раздета – и стоит, маленьким силуэтом выделяясь на фоне большого дома, как будто ждет автобуса на безлюдной остановке. Но, как оказалось, она ждет не автобуса, а Михаэля, чтобы тот отвез ее в больницу. Известие о том, что она вообще кого-то ждет, а не едет сама, потрясает меня настолько, что я даже забываю спросить, что в такое время понадобилось ей в больнице, потому что понимаю, потому что чувствую, как пахну им, и эта мысль не отпускает меня даже тогда, когда Глэсс сама говорит мне, что мы едем за Дианой, но мне не стоит волноваться, с ней все хорошо, однако, как ей сообщили, случилось что-то неприятное.

Диана, которая живет на крыше

– Страсти, дамы и господа, низменные страсти! Не отдавайтесь всецело им во власть! Они одурманивают ваш разум, подчиняют ваш рассудок! И не говорите мне про гормональные бури и неподвластное подсознание. Контролируйте эмоции! Дисциплинируйте ум!

Гендель торжественно расхаживает взад-вперед перед кафедрой, после каждого третьего или четвертого шага замирая, разворачиваясь на цыпочках, как кукла-балерина, и, бросив взгляд на более или менее уснувший класс, выстреливает в нас очередным залпом своих рассуждений.

– Когда-то на земле господствовал золотой век разума. Греческая школа стоиков представляла собой тех немногочисленных храбрых мужей, что отваживались трактовать бога как множественность природных форм, а не как одну-единственную форму, намертво прибитую к кресту. Стоики обличали страсти человеческие как главного врага рассудка. Некоторым из вас уже довелось познать это на собственном опыте: страсть ослепляет, разбрасывая на пути человека свои дымовые шашки, и не дает увидеть за внешней оболочкой вещей их сути. Набирающее силы христианство видело в последователях стоицизма серьезных конкурентов и старалось избавиться от них еще тогда известным способом: чтобы ликвидировать врага, поглоти его. Оно вобрало в себя философию страстоборчества и постаралось изгнать их из людских сердец. В некоторых случаях – огнем и мечом, но неизменно – со страстным рвением! Видите, до чего абсурдна эта ситуация?

Как бы то ни было, обе системы ценностей долгое время просуществовали бок о бок. Стоицизм вплоть до наступления Средних веков не уступал своих позиций и пережил новый расцвет в эпоху Возрождения. И вот в конце концов с неистовой силой его принципы вступили в схватку – одну из самых великих схваток за всю историю человеческой мысли, дамы и господа, и последствия ее мы ощущаем до сих пор! – с принципами романтизма. Не так ли? Вот об этом я и веду речь.

Глядя на то, как у примерно трети класса отвисла челюсть, я смутно догадывался, что ни я, ни кто-либо еще из присутствующих даже не подозревал, что именно об этом речь или что об этом вообще пойдет речь, но тут Гендель решил перейти от общего к частному.

– Приведу пример того, как многолики бывают наши страсти. Всем вам известна наша городская больница – нелепейшее, надо сказать, сооружение из кроваво-красного кирпича, при взгляде на которое отвращение набрасывается на вас и начинает душить, как бешеный бультерьер, и которое давно пора бы отремонтировать, но, впрочем, о чем это я…

Гендель прав – и в самом деле на редкость мерзкое здание, ничуть не похожее на ту роскошную, незнакомую больницу, в которой добрых десять лет назад некто доктор Айсберт привел слуховые конечности маленького «ушастика» в надлежащую форму.

– Так вот, – продолжил Гендель, – немногим среди вас, должно быть, известно, что это здание было воздвигнуто на руинах городской пивоварни, в двадцатые годы сгоревшей вместе с прилегающими зданиями за одну ночь. Пожар, как сами понимаете, случается не так уж редко, и, как правило, о нем следует рассуждать трезво. Но был ли то действительно пожар? О нет. То был поджог, я в этом уверен! И если говорить о поджоге, то не приходит ли вам в голову мысль, что кто-то мог получить за это гнусное дело большие деньги? Конечно, не приходит, ведь это было бы так неромантично – и вуаля, вот вам то, что делают с человеком страсти! Оставим в стороне тех, кого коснулась эта история: хозяина пивоварни, оказавшегося на грани разорения, его семью и прекрасную дочь, руки которой многие тщетно пытались добиться, рабочих, которым давно не платили зарплату, кредиторов, которым давно не выплачивали долги, и прочих, – и вспомним, каких только слухов ни ходило после пожара: о том, что дело было в неразделенной любви, в зависти, кто-то даже говорил тогда о кровной мести! И будто этого было еще недостаточно…

– Распятие, – пробормотали сзади.

– Совершенно верно, – Гендель, иронически усмехнувшись, посылает легкий поклон в ту сторону, откуда раздалась реплика. – Распятие, дамы и господа! Несмотря на то что как сама пивоварня, так и прилегавший к ней дом были в мгновение ока охвачены пламенем, хозяину и всей его семье удалось выбраться целыми и невредимыми. Легенда гласит, что на следующий день в развалинах, еще теплящихся после того, как их поглотил огонь, среди дымящегося пепла и едкой гари нашли распятие – золотое распятие, которое, попав в сердце пожара, должно было расплавиться, да что там расплавиться – попросту испариться! Распятие, которого к тому же в помине не было в безбожном хозяйстве пивовара, – одним словом, чудо!

– И куда же оно делось потом? – спросил кто-то.

– Исчезло, дамы и господа! Если оно вообще когда-либо существовало. Но, разумеется, оно осталось в сознании людей, будь то от веры или от суеверия – как по мне, от перемены мест слагаемых в данном случае сумма не меняется. Крестом больше, крестом меньше – так или иначе, все эти сплетни в конце концов выжили пивовара из города, и следы его семьи теряются где-то на распутьях войны – еще одно бесславное порождение человеческого безумия, эта война, но как бы оно ни было, на обугленных руинах пивоварни решили соорудить больницу! И вот мы с вами ныне наблюдаем это кошмарнейшее сооружение, в котором люди, чьи умы призваны служить беспристрастной науке, день изо дня окружены циррозами печени, варикозами пищевода, желтухами и размягчением мозга, что, как вы догадываетесь, является прямым следствием неумеренного потребления алкоголя – или, если посмотреть с другой стороны, собственно алкоголизма, который является не чем иным, как всего лишь следствием подавляемых и не нашедших выхода страстей.

По всей видимости, не мне одному казалось, что все это лирическое отступление служило одной лишь цели – предупредить нас о разрушающем влиянии этилового спирта на организм. Однако на этом Гендель не остановился.

– Признаю, – сказал он, с притворным унынием проводя рукой по необъятному животу, – что порой крайне тяжело противостоять своим желаниям, ведь должно же быть в жизни хоть что-то хорошее, не так ли… Но не переходите граней разумного, дамы и господа! Не переходите их и дисциплинируйте ваш ум. Будьте бдительны! Иначе однажды настанет день, когда вы не будете знать, понимаете ли еще хоть что-нибудь или нет.

Я никогда не предполагал, что с Дианой может что-то случиться. В детстве, когда мы лазали по деревьям, на ней никогда не оставалось ни единой ссадины. Когда она бежала по лесной тропинке или асфальтированному шоссе и падала, то никогда не разбивала себе колен, не сдирала кожи на ладонях. Я был убежден, что беги она даже босиком по битому стеклу – на ее ступнях не осталось бы и следа. То, что человек смертен, не укладывается в детском сознании, но понимание того, что он может быть ранен или покалечен, приходит с опытом; для Дианы, казалось, не существовало ни того ни другого. Ужасная рана, нанесенная ей во время Битвы у Большого Глаза, не укладывалась ни в какие рамки. Приняв ее, моя сестра выторговала у маленьких человечков не только свой, но и мой душевный покой; кровь, пролитая ею в воды реки, была жертвой, достойной как их, так и богов.