Читать книгу "В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель"

– Бросьте землю! – прошипел он.

Я, не глядя, разжал кулак и, таща за собой Диану, стал пробиваться к матери сквозь лес чужих ног. В тот момент загорелый мужчина на ломаном английском, сбиваясь, представлялся ей аргентинским частным преподавателем по биологической специфике субполярных мхов и лишайников. Глэсс ответила ему что-то неразборчивое. Я дернул мужчину за штанину. Он обернулся, ослепительно улыбаясь, наклонился ко мне – и в следующее мгновение я уже парил в воздухе, подхваченный длинными, сильными руками. Я чувствовал себя так, будто меня уносят ввысь качели или я сижу на креслице, цепями прикрепленном к раскручивающейся карусели в парке аттракционов: небо слепило меня своей голубизной, под ногами были белые облака и где-то далеко внизу – одетые в черное люди. Через мгновение я уже сидел у незнакомца на плечах.

«Америка, – пронеслось в моей голове, – Америка, Америка…»

Помню, как меня поразило то, до чего изменяет восприятие мира разница в росте. Террасы кладбища казались бесконечными, роскошными и погруженными в забытье, будучи оплетенными многолетними зарослями сорняков и охраняемые игрушечными ангелочками. Далеко внизу стояла Диана, улыбалась мне и тянула прекрасному мужчине из Южной Америки руки – она тоже хотела вверх, и сестра по праву должна была занять это место после меня, но мне было позволено еще раз окинуть взглядом все вокруг, увидеть, как возмущенно качает головой старая Эльза, как тощий священник уже вот-вот потеряет остатки самообладания и ринется к нам, увидеть покрасневшие глаза Глэсс и Терезу, улыбнувшуюся мне из-под траурной вуали; увидеть людей, окруживших маленькую ямку в земле, как черные голуби, слетевшиеся на виноград, и устремивших на меня и аргентинца недовольные взгляды; увидеть горизонт – линию, мерцающую на солнце, как расплывчатый мираж, и ощутить себя самым величественным всадником на земле. В молчаливом триумфе я воздел руки к небу. Жизнь была прекрасна, а смерть казалась всего лишь вымыслом.

Меня сняли с плеч – настала очередь Дианы, и мне оставалось лишь замереть перед этим прекрасным человеком, с обожанием касаться ткани его штанин, вне себя от счастья обнимать его ногу. Я не имел ничего против того, чтобы в нашем доме поселился специалист по субполярным лишайникам, но после проведенной в Визибле ночи аргентинец исчез, и я с болью подумал о бедной, бедной Терезе, у которой теперь тоже больше нет папы.

– Когда я была ребенком, – произнесла Тереза, доливая себе остатки пунша, отмахиваясь от налетевших комаров и щурясь на закатное солнце, – я, как и все маленькие девочки, была влюблена в своего отца. Влюблена во множество деталей, окружавших его, но прежде всего – в его глаза. Вы же знаете, у него были прекрасные темно-голубые глаза. Сегодня, если я захожу в сад, я смотрю на живокость, заглядываю в колокольчики и представляю себе, что где-то там по капиллярам цветков бегут пигменты, которые семьдесят лет создавали этот удивительный цвет.

Я посмотрел на Диану. Она кивнула и подавила улыбку; скорее всего, в этот момент мы подумали об одном и том же: что по какому-то из красных цветков – в лепестках роз или в чешуйках шапок георгинов – сейчас бегут пигменты давно позабытого, засунутого в сухую ноздрю мармеладного мишки.

Следующей весной Глэсс каждый день приходила на могилу профессора, но не для того, чтобы почтить память успошего, а из-за того, что ее не отпускала внушавшая ей ужас мысль о том, что картошка могла прорасти, пробиться сквозь заколоченную крышку гроба и, преодолев толщу земли, пустить на поверхности жизнерадостные зеленые росточки – чего, как заверяла Тереза, ну никак не могло случиться.

– Solanaceae, – сказала Тереза, прихлопнув комара. – Картофель, или паслен клубненосный, семейство пасленовые. Как красавка обыкновенная. Atropa belladonna. Ее яд в умеренных дозах по сей день используют некоторые женщины, чтобы добиться эффекта расширенных зрачков, полагая, что это добавит им привлекательности.

Диана, прислушавшись, склонила голову.

– А с помощью этого яда в достаточном количестве, – сухо продолжила она, смахнув комара с ладони, – можно успешно убить то, что поселилось в вас после того, как вы добавили себе привлекательности.

Диана тихо усмехнулась, а я допил свой пунш и, нелепо мельтеша руками из стороны в сторону, принялся отгонять комаров.

По оконному стеклу бегут потоки дождя. Извилистые мокрые дорожки превращают внешний мир в искаженное, размытое полотно. Потрескивает обогреватель. Мы с Николасом, обнаженные, лежим на постели, прижавшись друг к другу мокрыми от пота телами на запятнанных простынях. Его затылок и спина кажутся черными в тусклом сумеречном свете, падающем мне в глаза. Левая рука тонкой, четкой линией вытянута по белому белью. На полу у кровати стоят две полупустые чашки с давно остывшим отваром шиповника. Ничего, кроме забытых постояльцами сушеных ягод, на кухне мы не нашли.

– Полнолуние, – бормочет он рядом со мной.

– Что ты сказал?

– Полнолуние. При полной луне люди делают странные вещи. Крадут из похоронных бюро мертвые тела и зарывают их в саду.

– При свете дня они порой делают куда более странные вещи.

Его усталый шепот, звучащий мне в ответ, уже невозможно разобрать. Окна постепенно запотевают изнутри. У меня кружится голова; я списываю это на усталость, на нехватку кислорода в комнате, на то, как скапливается под потолком духота. Мне кажется, что он заснул, но тут я чувствую его пальцы, теплым, едва ощутимым касанием проводящие по моей спине, позвонок за позвонком спускающиеся вниз, прожигая дыры в моей плоти и затем успокаиваясь; лишь после этого он действительно засыпает.

Мы любили друг друга три раза, но слово «любовь» по-прежнему кажется мне болезненно неподходящим для нас. Я поворачиваюсь на спину, устремляю взгляд в потолок и против воли признаюсь себе, что Паскаль, сказав, что переспать можно с кем захочешь, попала в яблочко; для того чтобы ощутить, какая пропасть лежит между одним и другим, разъяснений мне не требовалось. Но мне нужно больше – больше, чем есть, больше, чем то, что, возможно, будет. Ничто мне не кажется столь мимолетным, столь способным раствориться в воздухе прямо здесь и сейчас, столь внушающим страх, как тот, чье сонное дыхание я ощущаю рядом с собой. Мне хочется стать воздухом, который вдыхают его ноздри, его пульсом, кровью, бегущей у него по венам, всем тем, без чего он не мог бы жить, и в ушах у меня звучит насмешливый голос Паскаль, которая говорит, что с тем же успехом я мог бы пожелать, чтобы в этот миг золотые крылья выросли у меня за спиной.

Проходит время, и я засыпаю. Когда я открываю глаза, комната все еще погружена в глубокий мрак. Дождь перестал, и дом утонул в накрывающей его тишине. Наверное, я проспал несколько часов, но сколько точно – не знаю. На ощупь я опускаю руку рядом с собой, надеясь встретить теплоту его тела, но мои пальцы лишь встречают холодную, пустую простыню.

Это должно было стать последней каплей, но нет. Ближе к полуночи я добираюсь до дома. На пороге Визибла, измученная и чересчур бледная в заливающем ее фигуру лунном свете, ждет Глэсс. Впервые в жизни мне с поразительной остротой бросаются в глаза морщинки, тайком закравшиеся в уголки ее глаз. Впервые я понимаю, что моя мать начинает стареть, как будто не видел ее долгие годы, которые провел в странствиях по дальним морям.