Читать книгу "Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник"

Лишь однажды Бурдонский публично выказал свое недоброжелательство: это было во время телевыступления, когда он недвусмысленно дал понять, что своего деда презирает. Его родственников-сталинистов это привело в ярость. Когда я позвонил Евгению Джугашвили, он предупредил: “Только одно. Не говорите со мной об этом пидорасе, моем двоюродном брате. Он предал Сталина. Своего деда”.

Отцом Евгения Джугашвили был Яков, старший сын Сталина. Яков воевал, попал в плен. Когда Сталин не захотел или не смог его обменять, Якова казнили[54]. В день, когда я встретился с Евгением Джугашвили, он готовился оставить свой пост в Министерстве обороны, уйти в отставку в 55 лет и переехать в Тбилиси. Человек, открывший мне дверь, выглядел в точности как Сталин, разве что был несколько худее и носил не густые усы, а тонкие усики. Но сходство все равно было пугающим. Он был одет в военную форму и поначалу держался с такой важностью, будто был членом политбюро. Мы вошли в комнату, где висело несколько портретов Сталина, а книжный шкаф был забит книгами по истории КПСС и Советской армии, вышедшими в сталинское время. В комнате стоял простой стол, на нем — стопка чистых листов и несколько отточенных карандашей. За стол мы и сели.

— Так, какой у вас первый вопрос? — спросил он, сверля меня глазами. Его нельзя было заподозрить в наивности: он понимал, что ничего хорошего от посещения американского репортера ждать не следует, и, вероятно, был прав. Но я не видел смысла в том, чтобы вступать с ним в конфронтацию. Я просто спросил, что он думает о своем деде и об обвинениях, предъявляемых ему в статьях и внутри партии. Этого вопроса он и ждал.

“Я всегда обожал Сталина, — ответил он. — Никакой съезд, никакая книга, никакая журнальная статья этого не изменит, не заставит меня в нем сомневаться. Прежде всего он мой дед, и я им восхищаюсь”.

Солженицына он назвал “аморальным подонком”, а о Горбачеве высказался так: “Очевидно, что авторитет партии подорван. Рыба, говорят, гниет с головы. А когда рыба сгнила, ее выбрасывают. Все к тому идет. Думаю, в конце концов партия будет распущена”.

У Джугашвили нашлась “пара ласковых” для всех публичных фигур: Шатрова, Афанасьева, Сахарова, Ельцина, руководителей “Мемориала”. Он долго говорил о недавних пьесах и телепрограммах, которые очерняли его деда. Он явно за всем этим следил. Единственным светлым моментом за последнее время было его участие в грузинском фильме: он исполнил там роль Сталина.

“Про меня говорят: яблоко от яблони!” — произнес он и вновь пристально на меня посмотрел. На секунду мне показалось, что передо мной действительно сам Сталин. Но Джугашвили сам разрушил это впечатление.

— Ну, хватит! — и он стукнул кулаком по столу. Его лицо расплылось в странной ухмылке. — Ты мне нравишься! Я так решил. И теперь ты будешь моим гостем!

В Грузии гостеприимный хозяин обычно проводит гостя по своим владениям, по дому. Внук Сталина показал мне свою кухню, а потом полки в ванной.

— Я сам их смастерил! — сказал он, любовно касаясь полок, словно это был приз, полученный в телешоу. — А тут у меня спальня… тут — гостиная! Кстати, знаешь, я ведь ничего не получил от того, что я внук Сталина. Но, конечно, когда мне понадобилась квартира, я написал письмо Брежневу. Мне дали вот эту квартиру. И передвинули меня вперед в очереди на машину. Так что не все так плохо. Ну вот, мы снова на кухне.

Джугашвили вытащил из-под стола канистру с самогоном. “Это чача”, — пояснил он. Затем он вручил мне арбуз, и мы двинулись в гостиную.

— Разливай чачу, — сказал Джугашвили. Сам он принялся нарезать кривым ножом толстые ломти арбуза. Ломти он посолил.

Поднявшись, он замер с рюмкой в руке. Я тоже встал.

— Выпьем за дружбу народов! — провозгласил он. Почему бы и нет, подумал я, и мы опрокинули наши рюмки с тбилисской чачей. По первому впечатлению она не показалась мне такой же крепкой, как русская водка.

Джугашвили вновь поднялся.

— В грузинском доме тосты произносит хозяин, — сказал он, — а в моем доме второй тост всегда за Сталина!

Я почувствовал тошноту и слабость в ногах. Но не опустил рюмки и смотрел хозяину дома в глаза.

— Советский Союз принял на себя главный удар в войне, а во главе страны стоял Сталин, — продолжил Джугашвили. — Он получил отсталую страну, где крестьяне ходили в валенках, и сделал ее великой. А мы его проклинаем. Этих людей нужно наказать, обличить их ложь! Я думаю, придет время, когда советские люди дадут всему свою справедливую оценку. Ну, за Сталина!

— За Сталина, — отозвался я. Да простит меня Бог.

В конце 1988 года отделения “Мемориала” были уже в 200 с лишним советских городах. Между мемориальцами начинался спор о том, стоит ли ограничиваться периодом сталинских репрессий или говорить обо всех событиях — от первых арестов и казней при Ленине до смерти в лагере в декабре 1986 года писателя-диссидента Анатолия Марченко. Другими словами, некоторые члены “Мемориала” начинали говорить не только о “сталинских отклонениях”, но и о преступной сущности всего советского режима.

В “Новом мире”, “Неве” и других журналах начали выходить статьи, критиковавшие не только Сталина, но и Ленина и саму революцию. В январе 1989 года Юрий Афанасьев председательствовал на двухдневном конгрессе “Мемориала”. Один из руководителей политбюро, Вадим Медведев, пытался не допустить проведения этого конгресса, приводя невразумительные причины: “не разрешено”, “не санкционировано”. Сахаров позвонил Медведеву и сообщил, что политбюро здесь ни при чем. “Если вы не пустите нас в зал, мы проведем конгресс в квартирах по всей Москве”, — сказал академик. Медведев сдался, и конгресс состоялся. КПСС теряла контроль над историей, а партия, которой неподвластно прошлое, не может быть уверена и в будущем.

Но, несмотря даже на то, что “Мемориал” расширил область своих исследований, его главная цель не изменилась: отдать дань памяти погибшим, возвращать им имена. Некоторые молодые историки и волонтеры работали самостоятельно: они собирали сведения об арестах, казнях, ссылках. Другие тщательно изучали учебники истории и добились впечатляющих успехов: партии пришлось согласиться переписать школьные и вузовские учебники, отменить государственные экзамены по общественно-политическим дисциплинам, а некогда обязательные университетские курсы по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму стали такими же факультативными, как курсы по плетению корзин.

Никто не понимал задачи “Мемориала” так буквально, как журналист Александр Мильчаков, сын генерального секретаря ЦК ВЛКСМ, начальника одного из крупных промышленных ведомств. Мильчаков вырос в Доме на набережной. Ребенком он видел охранников во дворе: при себе у них были футляры, будто бы для скрипок. “На самом деле в футлярах были автоматы, — рассказал он мне. — Они всегда были готовы к делу”.