Читать книгу "Доктор Шанс - Кем Нанн"

Шанс с трудом оторвал взгляд от портрета слабоумного.

– Дженис Сильвер считает, что у нее может быть пограничное расстройство.

– Да, ну… как обычно. Я уверен, она-то знает. А ты что думаешь?

– Я не знаю.

– Конечно, не знаешь. А кто вообще знает? Но все не так плохо.

Шанс лишь посмотрел на него.

– У нее действительно пограничное расстройство, и ты с этим ничего не поделаешь, ни ты, ни кто-то еще. Она такая, какая есть, продукт неважно каких трагических процессов и хренового стечения обстоятельств, для которых она имела несчастье родиться. Как там у Беккета? Господи, что за адская планета? Мой совет, переспи с ней, пока еще можешь. Предайся неистовой, страстной любви и двигайся дальше, вперед и с песней, как говорится, только расскажи мне об этом, хорошо? В деталях. Пожалуйста. – Когда Шанс ничего не ответил, Жан-Батист продолжил развивать мысль: – Знаешь, говорят, когда становишься старше, то начинаешь соглашаться на меньшее. На самом деле все куда ужаснее, друг мой: ты словно начинаешь постоянно, не мигая, смотреть в глаза серой крысе.

Шанс еще раз посмотрел на старика в подгузнике, Капитана Америку, по-новому осмысливая работу друга.

– Так вот что он делает?

– О, в этом нет никакого сомнения.

– Так это ищешь… в каждом из них. – Взгляд скользнул к столь любимой Люси старой даме в индейском головном уборе.

– Эту искру, да… ее самоочевидность. Непоколебимость, говоря другими словами.

– А как ты отличаешь непоколебимость от обыкновенного безумия?

– Ах, – сказал Жан-Батист, воодушевляясь, – в ней живет история, мой друг. Но пусть судят те, кто смотрит на мои работы, я оставляю это им. Честно говоря, суждения других не слишком меня интересуют. Я ищу свет, будто мотылек – свое чертово пламя, изредка делаю вылазки в мир живых, а сейчас и то через рассказы людей – вот все, что мне остается, и я рассчитываю, что ты мне с этим поможешь.

Вопреки всему, Шанс улыбнулся. Ничего не мог с собой поделать. Если детали – то, что нужно Жану-Батисту… у Шанса они есть.

– «Я люблю того, чья душа…» – сказал Жан-Батист. Теперь он цитировал человека, чей портрет висел над столом Шанса, лучшего другана Большого Ди. Боже, подумал Шанс, никуда от этого ушлепка не деться. Однако очи Жана-Батиста были устремлены горе, интонации стали драматичными, а голос – низким: – «…глубока даже в ранах ее… Я люблю всех, кто подобен тяжелым каплям, падающим одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: они предвещают приближение молнии и гибнут, как провозвестники» [47].

– Да не пошло бы оно все на хер, – сказал Шанс.

– Я именно об этом, – ответил ему Жан-Батист.

Неласковый серый город…

И пусть тут тьма порой слепа и безнадежна,

Туман морской тебя касается так нежно…

Джордж Стерлинг. Неласковый серый город любви

Она ждала в кафе и была той женщиной, какой, по большей части, оставалась в его присутствии, – женщиной из книжного магазина в Беркли, так очаровавшей его, что он чуть не пригласил ее на свидание. Эффект оказался таким, что тема Реймонда Блэкстоуна больше не возникла. Шансу даже в голову не приходило, что все произойдет вот так, но именно так оно и было; момент вне времени, в котором, как сказал бы док Билли, заключалась самая суть. Блэкстоун все еще лежал в больничной палате в Ист-бей, и ночь принадлежала им. Потом они гуляли по городским улицам, оставив на столике, как знак своего былого присутствия, пустую бутылку из-под каберне «Напа Вэлли», и прошли чуть ли не полгорода, и от одного факта присутствия Жаклин Сан-Франциско превратился в волшебное место с небом беззвездным, но простреленным насквозь грандиозным и словно бы всепроникающим свечением, причиной которого были всего лишь тучи, возвращавшие городу его собственный отраженный свет.

Иногда Шанс и Жаклин останавливались у витрин, возле вещей, которые никогда не купят, и половина их реплик начиналась со слов: «Если у меня когда-нибудь будет куча денег…» – а потом они смеялись и шли дальше. Неподалеку от «Старинной мебели Аллана», в глухом переулке они обнаружили крохотный магазинчик по продаже невероятно дорогих элитных пианино европейского производства, и Шанс изобразил некую спотыкающуюся версию ноктюрна Шопена на довоенном «Бехштейне», отделанном розовым деревом, не в силах поверить, что такое волшебное место до сих пор не попадалось ему на глаза, а ощущения говорили, что он, возможно, до сих пор не видел слишком многих хороших вещей.

Не от усталости, а из-за неуклонно возрастающей спешки они в конце концов сели в городской автобус, где Шанс не заметил ни единой живой души, за исключением той, что была с ним, что сидела рядом, совсем рядом, на пластиковом сиденье, сперва накрыв его руку своею, а потом сдвинув на внутреннюю сторону своего бедра, такого теплого под джинсами, что те казались второй кожей, и ребро его ладони задевало шов там, где тот врезался ей в промежность, и автобус спускался к Грейт-хайвей, сквозь облака прорвался свет луны, такой, что перехватило дыхание, и, выходя, они слышали звук прибоя и ощущали напоенный солью запах морского воздуха, и его дурманило желание обладать ею. «Я люблю того, чья душа переполнена настолько, что он забывает себя и вмещает в себя все вещи. Так все, что вмещает он, становится его гибелью» [48]. Чертов Жан-Батист.

Он не знал, как все произойдет, что случится с ними в пылу этого мига, пока тот наконец не настал… возможно, там будет Джекки Блэк с плеткой и игрушками из секс-шопа, некое садомазохистское переживание, достойное Мишеля Фуко [49]. Это был, раз уж на то пошло, его город любви… место, где этот великий человек и поклонник Ницше затеял свое собственное исследование, решил преступить границы и в результате сам нашел путь к смерти в банях и гей-барах, чего уж греха таить… и не то чтобы перед Шансом никогда не представала в фантазиях Джекки Блэк, в его пустой квартире, в ночной тиши, возникшая из пучины собственной одержимости, или греза о том, что, совокупляясь с ней, он сможет даже выступить в роли «плохого копа», трахать ее, потому что способен это делать, потому что все это просто игра воображения, власть и боль, контроль и унижение. Но, когда все произошло, оно выглядело совсем не так. Все было как было и не походило вообще ни на что. Не осталось места ни для чего иного, никаких пустот, не было больше никаких шуточек о том, что он – ее рыцарь или ее врач, вот даже и говорит с ней по-докторски. Была только она, никаких лишних слов, только она, тут, с ним, более настоящая, чем кто угодно до нее, встречавшая за каждым поворотом, находившая его то так, то сяк, пока наконец стало почти невозможно понять, где кончается она и начинается он, и разве так уж часто можно сказать что-то подобное хоть о чем-нибудь в жизни? В результате Шанс выдохся настолько, что ему уже ни до чего не было дела, на губах все еще оставался ее вкус, и, лежа голым поперек кровати, нарушив самый основной принцип своей профессии, он чувствовал себя живым как никогда.