Читать книгу "О старых людях, о том, что проходит мимо - Луи Куперус"

Но Адель не сделала этого, а продолжала читать. Ее лицо побледнело. Она была простая спокойная женщина, дожившая до преклонных лет тихо-мирно, не ведая огня в здоровой, мерно текущей по жилам крови, чуждая вожделения. Чтение книг никогда не задевало ее за живое, и пылкие фразы, считала она, писатели сочиняют только красоты ради. Но эти слова, написанные от руки на пожелтевшей бумаге выцветшими красными чернилами, привели ее в смятение, точно язык пламени вырвался из-под пепла, под которым продолжалось тление, а она выпустила огонь на поверхность. Она никогда и представить себе не могла, что такое бывает. Она не знала этих обжигающих слов, которые можно так сказать. Они действовали на нее гипнотически. Она опустилась в кресло господина Такмы и читала, не в силах оторваться. Она читала о палящей любви, о полыхающей страсти, о которых раньше не подозревала. О слиянии души и тела, о слиянии душ, о слиянии тел, чтобы забыться, забыться… Она читала взмывающие смерчем слова о багряном безумии, о желании броситься, очертя голову, друг другу в душу и погибнуть и о том, чтобы сплавиться воедино в огне еще не изобретенного поцелуя и вместе сгореть, растаять в беспамятстве… Сплавиться воедино, чтобы невозможно было разнять… Сплавиться воедино навеки… Быть навеки неразлучными в неизреченной страсти… И забыть… Главное – забыть… о боже, забыть… ту самую ночь, ту ночь… И сквозь багряно-чувственные слова по капле принялась сочиться багряная кровь… Вперемежку со словами страстной любви потекли слова страстной ненависти… Бурное ликование, что этой ненависти положен конец. Бурные заверения, что – повторись та ночь – ненависти бы во второй раз был положен конец! Безумные слова обманывали сами себя, потому что чуть дальше они снова клубились отчаянием и признавались, что, несмотря на восторг, воспоминание преследует, как призрак, неотступный кровавый призрак… О, ненависти будет положен конец в третий, четвертый раз… но кровавый призрак ужасающ… Он сводит с ума… Сводит с ума… Письмо заканчивалось мольбой все равно прийти как можно скорее, чтобы слиться, сплавиться и душой, и телом и в экстазе этого слияния забыться и не видеть больше призрака. Внизу письма было написано: «Уничтожь немедленно» и подпись: «Отилия». Танте Адель сидела неподвижно с разорванным на четыре части письмом в руке. Она его прочитала: пути назад нет. Лучше бы не читала. Но уже ничего не сделать. Она уже узнала. На письме было указано место: «Тегал» и стояла дата: шестьдесят лет назад… Теперь, когда танте Адель дочитала до конца, пламя больше не вырывалось из этих слов, но перед ее испуганными глазами повисла красная пелена. Она вся сжалась, дрожа, глаза ее всматривались, всматривались в трепещущий багрянец. Она чувствовала, как трясутся ее непослушные колени, так что ей не подняться с кресла. И она знала: сквозь страсть, ликование, безумие, любовный пыл, угрызения совести это письмо – в подсознательной потребности все высказать, заново почувствовать, описать в красках – воскрешает драму давнишней-давнишней ночи, ночи в пустынных горах, близ темного леса, рядом со вспухшей от дождей рекой, ночи в одиноком пасангграхане, ночи любви, ночи страсти, разоблачения, самозащиты, замешательства, безмерного страха, отчаяния, безумного отчаяния… И слова воскрешали картину борьбы и крови в спальне, и трех человек, несущих труп к вспухшей от дождей реке, не зная, как поступить иначе, под хлещущим с неба ливнем. Слова воскрешали эти сцены точно по внушению извне, по импульсу, которому невозможно противостоять, будто мистическая сила заставила писавшую их высказать все то, что, мысли она рационально, должна была бы всю жизнь скрывать: описать пером на бумаге преступление, так что ее письмо стало свидетельством, прокричать вслух, расцветить яркими красками то, что из соображений безопасности следовало бы хранить в самых тайных глубинах мучимой раскаянием души, уничтожив все улики, все следы…

И эта простая спокойная женщина, дожившая до преклонных лет тихо-мирно, не ведая огня в крови, сидела в ужасе от открывшейся ей тайны. Сначала этот ужас встал перед ее внутренним взором багряным мерцаньем, ужас от созерцания ненависти и страсти; теперь перед ее глазами неожиданно возникла гостиная grand-maman, она сама, сидящая у окна – хрупкая от прожитых лет, – и напротив нее Такма, оба в молчаливом ожидании, когда наконец пройдет Это… Пожилая Дама до сих пор сидит там у окна, а здесь, в соседней комнате, лежит Старый Господин и дожидается завтрашнего дня, когда родные и близкие отдадут ему последний долг: для него уже все прошло…

О боже, вот, значит, в чем состояла тайна этих двух Старых Людей! Так пылко они любили, так яростно ненавидели, такое страшное преступление совершили вместе в ночи в горах, и такое багряно-красное воспоминание тянулось за ними шлейфом всю их долгую, долгую жизнь. И теперь вдруг она, танте Адель, узнала нечто, чего не знал никто… Она одна это знала, думала она, и ее пробирала дрожь… Что теперь делать с этим знанием, с этими четырьмя обрывками пожелтевшей бумаги, исписанной бледно-красными чернилами, словно кровавыми буквами, выцветшими от времени… Что делать, что со всем этим делать… Ее пальцы отказывались разорвать письмо на мелкие кусочки и бросить в корзину. Она тогда станет соучастницей… Но что делать с ее знанием – знанием, принадлежащим ей одной! Это трагическое знание будет давить на нее, простую женщину, пока не задушит! И вот наконец она встала с кресла, все так же охваченная дрожью. В комнате с открытыми окнами было холодно. Она подошла к окну, чтобы закрыть его, и почувствовала, что ноги у нее заплетаются, а колени подкашиваются. С ужасом в глазах она принялась качать головой – туда-сюда, туда-сюда. Механически стерла там и сям пыль, не замечая, что делает, некоторые предметы протерла по два, три раза. Механически расставила по местам стулья, и ее привычка к аккуратности была настолько сильна, что она вышла из комнаты, все еще дрожа, но комната сияла чистотой и порядком. Обрывки письма она заперла, не в силах уничтожить. И внезапно ее озарил новый импульс извне, странное чувство, которому она не могла сопротивляться… Ей захотелось посмотреть на Старого Господина… Она вошла в спальню на цыпочках. В приглушенном белом свете, на белой подушке, на кровати, застеленной белым покрывалом, виднелась голова Старого Господина с опущенными веками; лицо вокруг носа и рта выглядело полуистлевшим пергаментом, на голове редкие седые волосы казались серебряным веночком. Танте Адель смотрела на него, глаза ее всматривались, всматривались в его лицо, и от ужаса она качала головой туда-сюда. Вот он лежит, мертвый. Она знала его много лет, она ухаживала за ним. И ничего не подозревала. Вот он лежит, мертвый, и то, что здесь лежит, – единственное напоминание о любовной страсти, пылкой ненависти и раскаянии. Или существует и загробная жизнь, где его ждет новая борьба и неистовое раскаяние и покаяние, а возможно, и возмездие?

Как бы он ни страдал в душе, но в этом мире он наказания не понес. Внешне его жизнь протекала спокойно и плавно. Он добился всеобщего уважения и хорошего достатка. Его не мучили старческие недуги. Напротив, у него до старости сохранились великолепный слух и великолепное зрение: Адель вспомнила, как он нередко жаловался со свойственной ему благодушной усмешкой – слишком благодушной, чтобы быть искренней, – что у него чрезмерно острый слух, который со старостью ничуть не притупился, так что он слышит даже голоса, которых нет… Какие же это голоса он слышал, какой голос звал его? Какой голос звал его, когда разорванное надвое письмо, которое он хранил слишком долго, выскользнуло у него из непослушной руки? Нет, в этом мире он наказания не понес, если только вся его жизнь не была для него наказанием… Адель содрогнулась: оказывается, можно жить много лет рядом с другим человеком и совсем не знать его… Сколько лет? Она, его бедная родственница, прожила с ним двадцать три года бок о бок… И точно так же жила Пожилая Дама… Пораженная этой мыслью и качая головой, танте Адель вышла из комнаты, сложив руки вместе движением старой девы. В своем воображении она видела Пожилую Даму… Та сидела, исполненная достоинства и величия, хрупкая и исхудавшая, в своем высоком кресле. Когда-то она была женщиной, способной написать такое письмо, полное слов, багряных от страсти и ненависти, от безумия и стремления забыться в слиянии с тем, кто сейчас лежит на кровати – такой маленький, худой, старый, наконец-то умерший после долгих-долгих лет. Она была способна так писать… Ее слова все еще пылали огнем перед глазами как громом пораженной Адели – женщины, дожившей до преклонных лет со спокойной душой и без огня в крови.