Читать книгу "История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго"

На одном из витков подобных размышлений Раймундо Силва от них отвлекся, внезапно вспомнив, что Мария-Сара ни разу не выказала любопытства к тому, как у него обстоят дела со сферой чувств, обобщенно говоря. И хотя подобное безразличие пробуждало в его душе раздражение: В конце концов, мне еще не сто лет, за кого, интересно, она меня принимает, сразу же вслед за тем он понял, что дал слово ребяческой досаде, отчасти простительной с учетом того хорошо известного обстоятельства, что мужчины – все без исключения – совершеннейшие дети, досаде, осложненной еще и уязвленным мужским самолюбием: Мужская гордость, достоинство самца, пробурчал он и оценил лапидарную выразительность определения, семантически неприступного. На самом деле это может оказаться никаким не безразличием, а природной деликатностью, ведь есть же натуры, решительно неспособные ломиться в двери чужой личной жизни, хотя по здравом размышлении следует признать, что это не тот случай, ибо с самого начала и во всех обстоятельствах инициативу проявляла она и пустой созерцательностью не грешила. Нет, тут надобно искать другое объяснение, Мария-Сара, к примеру, рассчитывала, что за ее откровенность ей немедленно отплатят той же монетой, а потому не исключено, что она сейчас терзается черными мыслями в таком примерно роде: Не доверяй собаке, что не лает, и мужчине, что молчит. Также не следует сбрасывать со счетов возможность, отлично, кстати, укладывающуюся в рамки современной морали, – возможность, сказали мы, того, что она расценила его гипотетическую связь с кем-то как фактор маловажный и незначительный: Мое дело – показать, что чувствую, и я не собираюсь сначала узнавать, свободен ли кавалер или нет, пусть сам скажет. Во всяком случае, та, кому пришло в голову посмотреть в картотеке адрес этого корректора, вполне могла бы воспользоваться случаем и узнать и его гражданское состояние, пусть даже эта информация устарела. Холост, значится в формуляре Раймундо Силвы, а если он потом и женился, никому, разумеется, и в голову не пришло внести эти изменения в анкету. Да и потом, между статусом холост и статусом женат, или разведен, или вдов есть немало возможных ситуаций – до, во время и после, – сводящихся к ответам на вопрос, задаваемый себе каждым: А кого я люблю, независимо от того, кого он любит, включая сюда, разумеется, все основные и дополнительные варианты, как активные, так и пассивные.

В последующие два дня Мария-Сара и Раймундо Силва подолгу разговаривали по телефону, повторяя порой то, что уже бывало сказано раньше, дивясь порой, что подыскивают и находят самые лучшие слова, дабы выразить это самое то иначе, что, как всем известно, практически невозможно. И средь бела дня – второго – Мария-Сара объявила: Завтра выйду на работу, а уйду на час раньше и приду к вам. И с той минуты, как было ему это возвещено, Раймундо Силва своими действиями блистательно подтверждал все, что утверждал ранее относительно присущей мужчинам инфантильности, суетился, словно стремясь избыть как-то избыток энергии, томился, потому что медлительней времени все же нет ничего на свете, капризничал и придирался и вообще совершенно ошалел, если воспользоваться определением, мысленно сформулированным сеньорой Марией при виде того, как к ее привычным и обычным усилиям по наведению чистоты и поддержанию порядка вдруг стали предъявляться абсолютно непомерные, несуразные, невозможные для нормального человека требования. Впервые она заметила мавров на побережье, то есть заподозрила неладное, еще когда в вазе появилась роза, а когда роз стало две, подозрения, переросшие в почти непреложную уверенность, пусть пока беспредметную и безадресную, сменились твердокаменной убежденностью, да и может ли, спросим, быть иначе, если устроенный в доме и более чем неуместный переполох доходит до того, что тебе суют под нос палец, выпачканный в пыли, оказавшейся на дверной притолоке, то есть ведут себя в наихудших традициях помешанных на чистоте хозяек. Раймундо Силва понял, что должен наконец взять себя в руки, лишь когда сеньора Мария с явно провокационной целью спросила: Белье постельное сегодня поменять или, как всегда, в пятницу. Мужчины не только инфантильны, они еще и слезы прозрачней. Хорошо еще, что Раймундо Силвы не было в эту минуту в спальне и сеньора Мария не видела его смятения, хотя подтверждением того, что выстрел попал в цель, послужила едва заметная дрожь в голосе, едва уловимая, но достаточная для изощренно-тонкого слуха: Не понимаю, почему надо ломать раз и навсегда заведенный порядок, и эта фраза не только не обманула прислугу, но и в душу хозяина вселила новое беспокойство – смутное и какое-то извилистое, призванное отразить те единственные слова, которые здесь были бы законны и уместны, но в его внутреннем монологе прозвучали бы с неуместной и грубой откровенностью: Достаточно ли свежа окажется постель, когда мы в нее ляжем, должен был бы он спросить и не знает, что ответить, и слышит непристойный ответ сеньоры Марии, такой вот, ни больше ни меньше: Да я думала, вы хотите, чтоб я перестелила, и трусливо молчит, исходя из того, что если она поменяет белье на собственный страх и риск, то уж, значит, это судьба. И только когда за нею закроется дверь, Раймундо Силва, зайдя в спальню удостовериться и увидев свежие простыни, ибо сеньора Мария, несмотря ни на что, исполнена милосердия, так и не сумеет определить, доволен он этим или рассержен. Как все сложно в этой жизни.

Не прошло и пяти часов – и вот раздался звонок. Именно потому, что он был такой слабый, легкий, будто мимолетный, и бросился Раймундо Силва к двери, будто опасаясь, что это не повторится, это ведь только у Бетховена судьба настойчиво повторяет свой зов, в жизни все не так, иногда нам кажется, что кто-то стоит снаружи и ждет нас, а выглянем – и нет никого, а бывает, что и наоборот – промедлим всего на секунду и никого не застанем, и разница лишь в том, что в последнем случае еще можем спросить себя: А кто бы это мог быть, и до конца дней своих промечтать о нем. Раймундо Силве это не грозит. Мария-Сара стоит на пороге, входит: Привет, сказала она, а он ответил: Привет, и оба остались стоять в коридоре – узком и теперь, когда дверь закрылась, полутемном. Раймундо Силва, пробормотав: Извините, зажег свет, словно прочитав подозрительную и двусмысленную мысль Марии-Сары: Знаю-знаю, хочешь воспользоваться темнотой, думаешь, я не понимаю, и, по правде сказать, столь желанный визит поначалу не задался, по телефону оба столько раз демонстрировали ум и блеск, а тут вот не сказали пока ничего, кроме этого Привет, и даже не верится в это после стольких неявно высказанных обещаний, после игры с розами, после дерзко-отважных шагов, на которые решилась она, и, как знать, не разочаровал ли ее такой прием. По счастью, в столь затруднительных положениях, как это, тело быстро смекает, что мозг не в состоянии им руководить, и начинает действовать и двигаться само и само по себе и, как правило, стремится к тому, что ему нравится, причем кратчайшим путем, либо совсем без слов, либо беря из них все самое безобидное и случайное, и таким манером Раймундо Силва и Мария-Сара оказываются в кабинете, она еще не присела и держит его за руку, и, кажется, ни он, ни она не сознают этого, нет, не сознают, а знают только, что как взялись в передней за руки, так и держатся, он левой, она правой, и, заметив, что Мария-Сара взглядом ищет стул, Раймундо Силва, словно не найдя иного способа задержать ее еще на мгновение, подносит ее руку к губам и, будьте уверены, достигает результата, потому что вслед за тем Мария-Сара взглянула на него прямо, он смог слегка притянуть ее к себе, так что губы скользнули вдоль ее лба, у корней волос. Так близко и сейчас же – так далеко, потому что она высвободилась, правда совсем не резко, и сказала: Я с визитом, не забывайте. Он отпустил: Помню, и показал на кресло: Рядом еще комнатка, там можно было бы расположиться поудобней, но мне кажется, вам лучше будет здесь, после чего сам присел на единственный оставшийся стул к письменному столу, который разделял их теперь, словно на консультации у врача: На что жалуетесь, однако Мария-Сара не сказала этого, как и ничего другого, и оба знали, что говорить сейчас должен он, и не о том, как он рад ее приходу. И он заговорил. Заговорил ровно, избегая – и ему это почти удавалось – убеждающих или намекающих интонаций, стараясь, чтобы каждое слово было ценно само по себе и действовало лишь тем голым смыслом, который в этот миг и в этой ситуации несло в себе: Я живу здесь один, и уже давно, обхожусь без женщины, кроме разве что когда необходимость прижмет, но и тогда у меня все равно ее по-прежнему нет, я человек мало чем примечательный, обычный даже в недостатках, и от жизни многого не жду, ну, впрочем, желал бы сохранить здоровье, потому что это удобно, ну, еще чтобы работа была, мои устремления сводятся к этому, что, впрочем, совсем не мало, но теперь хочу получить от жизни такое, чего я даже и не упомню, чтоб когда-нибудь было, а именно – почувствовать ее вкус. Мария-Сара слушала, не сводя с него глаз – разве что лишь однажды, на краткий миг, когда напряженное внимание сменилось удивлением и любопытством, а когда Раймундо Силва дошел до конца, сказала так: Полагаю, мы не обговариваем условия договора, да и незачем было сообщать мне то, что я и так знаю. Я впервые говорю вам о моей личной жизни. То, что мы считаем своей личной жизнью, почти всегда общеизвестно, вы даже не представляете, как много можно почерпнуть из двух-трех пустых на первый взгляд разговоров. Вы расспрашивали обо мне. Я интересовалась корректорами, работающими на издательство, просто чтобы войти в курс дела, поймите, но люди обычно склонны говорить не только о том, что их спрашивают, их всего лишь надо немножко направить и подтолкнуть, но так, чтобы это вышло незаметно. Однако я заметил это ваше искусство, заметил в самом начале. Я им пользуюсь лишь в благих целях. Да я ведь не в упрек. Раймундо Силва провел ладонью по лбу, помедлил секунду в нерешительности и потом сказал: Я красился, теперь бросил, седые корни – неприятное, наверно, зрелище, простите уж, скоро обрету свой естественный вид. А я – наоборот, рассталась с ним, ради вас была сегодня в парикмахерской и уничтожила мои почтенные седины. Стоило ли – их было наперечет. Однако вы заметили. Я смотрел на вас вблизи, как смотрели вы на меня, чтобы спросить – почему это у мужчины моих лет нет седых волос. Никогда я не спрашивала такого, хоть и заметила и недоумевала, кого он хочет обмануть. Самого себя, вероятно. Вроде того, как я сегодня решила начать это делать. Одно и то же. Что именно. Ваше решение начать краситься и мое – бросить. Не понимаю. Я перестал краситься, чтобы стать как вы. А я, я-то зачем покрасилась. Чтобы остаться такой, как были. Восхитительная казуистика, мне надо будет ежедневно заниматься такой умственной гимнастикой, чтобы держаться на высоте. Из нас двоих я не выше, я – старше. Мария-Сара слегка улыбнулась: Да, это очевидность неустранимая, и она вас, кажется, заботит. Да нет, не очень, ведь истинное значение того, сколько нам лет, узнается лишь в сравнении с возрастом другого, полагаю, что для семидесятилетнего я буду юнцом, и не сомневаюсь, что древним старцем – для двадцатилетнего. А по отношению ко мне. Ну, сейчас, когда вы свою седину закрасили, а я свою – допустил, чувствую себя лет на семьдесят рядом с девицей, которой двадцать. Вы ошиблись в расчетах, у нас всего пятнадцать лет разницы. Ну, значит, мне тридцать пять. Оба рассмеялись, и Мария-Сара сказала: Давайте сразу условимся. О чем же. О возрасте упоминать не будем. Постараюсь не затрагивать эту тему. Да уж постарайтесь изо всех сил, потому что тут я вам не собеседница. Ладно, буду беседовать с зеркалом. Вы можете, конечно, беседовать с самим собой, если угодно, но я не затем к вам пришла. Боюсь, что если спросить: А зачем, это прозвучит самонадеянно. Или даже пошловато. Я и так не говорю то, что надо, а теперь, боюсь, еще и сказал то, чего говорить не надо было, и все испортил. Не бойтесь, ничего вы не испортили, на самом деле боимся мы оба. Что я, например, встану и поцелую вас, да. Нет, но во всяком случае не оповещайте о своем намерении заранее. Еще хуже сделал, другой бы на моем месте знал, как себя вести. Если бы на вашем месте был другой, то на моем – другая. Сдаюсь. Я ведь вас предупредила – это визит, и просила вас подождать. Да я и жду, но знаю, чего хочу. Согласна, знать, чего хочешь, – это важно, но, на мой взгляд, куда важней – хотеть то, что знаешь, но это требует большего времени, а люди нетерпеливы. И опять же – сдаюсь, что мне еще остается. Вам остается показать мне свой дом, обычно с этого все и начинается. Скажи мне, как живешь, и я скажу, кто ты, не так ли. Не так, наоборот, если скажешь мне, кто ты, я скажу, как ты не должен жить. Я и пытаюсь сказать вам, кто я. А я – понять, как мы будем жить. Раймундо Силва поднялся, и поднялась Мария-Сара, он обогнул письменный стол, подошел поближе, но не вплотную, тронул ее за руку, словно показывая ей, что визит начинается, но она все медлила, оглядывала стол и все, что было на нем, – лампу, бумаги, два словаря: Вы здесь работаете, спросила она. Да, здесь я работаю. Не вижу определенных признаков осады. Увидите, цитадель не ограничивается этим кабинетом.