Читать книгу "Дикий барин в диком поле (сборник) - Джон Шемякин"

Шампанское – пена кружев, проплаченная преданность официантов, треск лент, крики гонимых цыган и шепот ямщика: «Страшно, барин, страшно!»

Водка – это неизбежность неловкого курения на табуретах под лампочкой и впоследствии – суровой дружбы.

Кофе – ну, Италия, и всё, что тут ещё скажешь?

Вода из-под крана – это, понятно, к разлуке.

Лимонад – выдаёт с головой прочие-иные пристрастия.

Молоко – это только в запотевшей крынке, в полдень, на лугу, и тебя требовательно зовуть Гришей меж пыльных стогов.

Ром – к мозолям.

Виски пить с женщиной – это к головной боли в подвале после взрыва в ЦРУ.

Рассол – к следам от банок на спине у собеседницы, между набитой розой и сероватой лямкой на четырёх суровых крючках.

А чай – он такой. Пьёшь его с женщиной, смотришь на неё, румяную, щуришься, и, если при этом не ощущаешь себя семидесятилетним отставным приказчиком с духовитой от лампадного маслица головой, не слышишь невидимые скрипучие ходики с истеричкой-кукушкой внутри, то всё нормально! На верном пути. Выбор правильный. Нарукавники тебе к лицу.

Фритюр

Да, забыл сказать.

Жаренные во фритюре батончики «Марс» – это взаправду вкусно.

Меня племянник угостил – у них в школе этот деликатес популярен.

Эстафета

Вымогая себе приглашение на молочную пшённую кашу с тыквой, призадумался о детях.

Потому как пшённая молочная каша с тыквой ассоциируется у меня с детством. Редкого ребёнка не тыкали в эту молочную кашу мордой с ласковым: «Жри!» И редкий ребёнок не просил, стоя на коленочках, доброго Боженьку долбануть молнией по изготовителям этого полезного блюда, да так, чтоб пепел ещё три дня кружил над городком у моря, а птицы сгорали бы ещё на подлёте в угарных облаках.

Я, будучи невинным малышом, любил столовские пельмени. И требовал к ним уксусу и перца, умиляя всех окрестных забулдыг, одобрительно поднимавших свои кустистые брови при виде растущей смены.

Идут годы, и вот юный бунтарь превращается в степенного производителя материальных благ. И начинает есть и любить эту самую кашу. Варит её для себя, для своей семьи, накладывает заботливо своим детям, не чувствуя, как чёрные громыхающие тучи сбираются над ним самим под печальным детским взглядом.

Есть что-то в этой каше глубоко символическое и эстафетное. Как у сказки «Курочка Ряба», которую человечество пересказывает подрастающему поколению тысячелетиями, не понимая, в чём, собственно, смысл золотых яиц, мышей, ряб этих пресловутых, бабок и дедок, чему эта сказка учит, сказка ли она вообще и что из всего этого получится.

Раки

Внесли мне раков.

К ракам я испытываю понятное чувство. Ползают, линяют, жрут там что-то невообразимое в оливковой тьме волжских вод, не дают сигналов едоку, что в них жрать-то, собственно, не натолкнувшись на весеннюю утопленницу.

Жизнелюбивые друзья мои жрут раков без оттенков и полутонов. Сочно взламывают, сопят над разломами, пальцы, которыми ласкали минуту назад кудри пышных дев, запускают в раковое естество разнообразных оттенков и соцветий, извлекают, облизывают…

Я не брезглив. Прошёл в этой жизни через многое. Но вот так, чтобы в укропном дурмане хрустеть водяными тараканами – пока нет, не собрался душевно.

Поэтому сварил в чугунке пару деликатных младенческих, постных от безгрешия поросячьих рулек. Да и подпустил в процеженный бульонец очищенных раковых шеек (трудолюбия мне не занимать). Раков выдержал сутки в жирном молоке из капризу. Пену снял шумовкой. Рульки посёк мелко, избегая шкурки, взболтнул во взваре две ложки икры, растёртой в кашицу со сладким луком. Влил в томливое бульканье две ложки желтоватой сметаны и спустил туда порционного стерляжьего балычка. А вслед за ним два небольших стакана шабли из относительно новых. И немедленно простецкого судачка туда – на две-три минутки. Судачка надо после стерлядки запускать, это азы.

Настоял содеянное под тугой тяжёлой крышкой. Настругал итальянской ветчинки сухой горкой. Сбрызнул бальзамиком. Лимоны порезал строгими уголками. На горячие калачи протёртое с горчичкой масло замороженное уложил улиточками такими. Пощерботил зеленушки всяческой, отдавая предпочтение зелени пряной, сочной, грядочной.

Благорастворение.

Икра

В одном благочестивом доме, куда я был зван для ровного счёта гостей, чтобы получить подарок с надписью на коробке: «Кому-то, кому уже 45», увидел то, что не скоро утонет в пучине моего огнедышащего подсознания.

Для красоты подачи иранской икры, чтобы икра смачно блестела при свете люстры-большетеатровки, её облизывала специальная такая, видимо, для этого случая нанятая девушка-официант.

Увидел я всё это дело случайно, когда перепрятывал в прихожей удачно найденные шапки.

Запихнул последнюю шапочку, с завернутым в неё серебром, в вещевой несытый мешочек и ринулся вновь в пучину светских удовольствий, танго, шампанского, посильного возрасту морфинизма, лоснящихся сигар и негромких разговоров про страновой риск с парковкой акций для последующего перевода в траст.

Национальная кухня

Терапевтическое. Для служебного пользования.

Я не люблю знакомиться с национальной кухней. Любой.

Вариантов знакомства с национальной кухней я знаю несколько. И все они сопровождаются пением, глядь, пе-ни-ем. Фольклором, конечно. Элтон Джон под бухарский плов мне не пел, не перебирала передо мной ножонками в хищной лезгинке Бьорк, не вваливался с бубном под осетрину Иглесиас. За что им спасибо.

Элтону Джону – отдельное спасибо.

Первый вариант знакомства с национальной кухней – это приход в какой-то кулинарный Диснейленд. Все ряженые: официанты, швейцары, охрана, все. Управляющий выглянет в зал, и тоже в папахе или в кумачовой рубахе, или ковбой, или ещё какая страсть. Скатерти белые, вина в каких-то местных калебасах, фонтанчик. И национальное экспортное искусство по стенам, на полу, на потолке, под столом, в сортире, кругом. Чеканка, ковры, связки лука, колёса от телег, изразцы, не побоюсь этого слова, какие-то коряги.

Плюс пение, конечно. Обычно в этно-ресторанах пение понимают так: воют все, ноют, вскрикивают как бы внезапно, барабаны, гусли-перегуды, заунывные жалобы на бог весть что. Ощущение, что в городе проказа удачно наложилась на бубонную чуму. В латинских кабаках иногда добавляют гитаристов, и тогда понятно, что к чуме и проказе добавилось массовое отравление спорыньёй. Кормят вкусно, претензий нет, но впечатление такое, что жрёшь в оркестровой яме на репетиции. Вдумчиво погрызть рёбра подсвинка, упихивая пальцами в рот помидоры с пучками петрушки, не получается под хор и маракасы.