Читать книгу "Воробьиная река - Татьяна Замировская"

Я сделала несколько шагов вверх по шаткой деревянной лестнице, достала телефон, чтобы сфотографировать нарисованные на едко-белых стенах гнилые и прекрасные плесневые цветы, которые выглядели так, будто бы их специально нарисовали, но при этом и правда были специально нарисованными – это я выяснила, подойдя поближе и подсветив цветы фонариком.

Антон стоял внизу и рассеянно отвечал на какие-то смс-сообщения.

– Поднимись сюда! – закричала я. – Посмотри, какая тут отличная гниль! Еще там, кажется, на самом верху летучие мыши – давай их тоже фотографировать!

В нашей фотошколе было выездное занятие: все едут в старый Парк Чижевских и снимают там сюрпризы ранней весны.

Я с юных лет отношусь к Парку Чижевских как к собственному фамильному склепу – древние мшистые развалины, полуразрушенные усадьбы и костелы, заброшенные медвяные сады с тугими подгнивающими яблоками, поздней осенью рассыпанными по хрустящей морозистой траве и погружающими садовые пространства в приторную сахарную вату глубокого, по пояс, гортанного тумана. Поэтому решила вернуться в фотошколу на пару дней, привет, Антон, давно не виделись, как там твоя Лида?

– Лида – гнида, – ответил Антон нарочито веселым голосом. – Пошли в парк, три года там не был.

Гнида так гнида. Этот старый дом, на котором всегда, сколько я помню, висели медные, потрескавшиеся цифры 1874, на самом деле был построен еще раньше – когда-то это были конюшни, потом – просто сараи, потом – жилой дом с коммунальными этажами в вечность длиной, последние годы там жили всякие сумасшедшие городские художники, бродячие философы и уличные музыканты, маргиналы и мертвые поэты, вот, смотри, тут стены выкрашены в сиреневый и оклеены старыми и новыми календарями и виниловыми пластинками. Это дедушка Богдан строил склепик Майклу Джексону, еще когда Майкл Джексон был жив – вот фигурка из фольги, вот виниловая свеча, как будто вчера горела на хрустальном ветру октября.

– Октября, – говорит Антон. – Тут за окном октябрь, офигеть, посмотри.

Я прекращаю фотографировать нарисованную гуашью карту странного, совсем не нашего мира, приклеенную серебристым скотчем к изразцовой печи, подхожу к окну, которое пытается разместить в своем сознании Антон. На окне в рядок, как солдаты, выстроены глиняные рыбы в сапогах-ботфортах, за окном яростно желтеет клен.

– Так, это уже было, – говорю я. – Вот в этом же чертовом месте уже было такое.

– Нет, ты посмотри, – жалобно просит Антон, как будто не расслышал. – С этой стороны дома все деревья желтые, как в октябре.

– Завод «Желтый октябрь», – киваю я, фотографируя заоконные холмы, полные увядающей осенней акварели. – Давай, заводик, работай, мы сдадим зачет экстерном.

– Вообще странный какой-то эффект, такое бывает? – продолжает бормотать Антон. – У нас как-то каштаны на проспекте зацвели в конце сентября, но потом оказалось, что это просто такой паразит, минирующая моль – заминировала каштаны, которые решили, что вдруг весна и пора цвести. Минирование юностью, обман будущим, ну как так можно, как насекомое может быть такой сволочью.

Мы смотрим на золотую заоконную осень, и я вижу, что у Антона дрожит объектив.

– Знаешь, у меня в этом парке уже когда-то было похожее, так что это нормально, – пытаюсь успокоить его я. – Послушай. Лет семь назад мы тут гуляли с Винсом, помнишь его? Оказалось, что он никогда в жизни тут не был – а это ведь самое мистическое место в городе. Я ему говорю – мол, пошли вечером к Чижевским, там всегда бал ведьм, Белая Панночка рыдает у плотины по своему похороненному заживо жениху, труп гражданки Телицкой, замученной чижевским маньяком, угрюмо красит собственную оградку – это причем не могила, а кенотаф, ну, ты знаешь, а Винс не знал, в общем, я решила его как-то развлечь, у него уже тогда была ужасная депрессия, из-за которой все потом, наверное, и случилось – и вот мы приходим сюда, гуляем, я показываю ему оградку, выкрашенную Телицкой, показываю этот жуткий осенний яблочный туман, похожий на саван, расстеленный над всей долиной, мы доходим до развалин костела, я рассказываю ему что-то жуткое про призрак Донны Жанны – помнишь же, тут ходит иногда Донна Жанна, речная фея? – и вот я вижу, понимаешь ли, какое-то сраное кладбище, свежее, как штрудель, просто дымится буквально, вот-вот из печи, будто пирожок. Я смотрю на кресты – а они прямо со слезой, живое такое дерево. Смотрю на могилы – а там земля дышит, парная такая. И Винс говорит – это ты тоже меня сейчас пугать будешь, да? Да, говорю я, дружок, проблема в том, что тут никакого такого кладбища не было никогда. Винс мне сразу – неправдоподобно, в общем, пугаешь. А я хожу медленно-медленно мимо крестов, трогаю их задумчиво и говорю – надо же, какие свежие, странно-то как. И до самой кромки этого тугого тумана – кресты. Мы начали с Винсом таблички читать – а там годы, ну, 1907, 1912, такое. И надписи свежие, мы даже в краске запачкались. И я, значит, стираю эту краску с рук и говорю – ну что ж, Винс, так бывает. Кладбище, значит, у нас тут у костела. Больше ста лет ему, кладбищу. На прошлой неделе не было – а сейчас есть. Ну, так бывает. Видишь же – стоит, свежее все. Раньше не было, а теперь есть. Обычное дело. Что тут поделать, если глаза это видят, руки это трогают – кладбище как кладбище. Так вышло. Чему тут удивляться. В жизни всякое бывает. Короче, ничего страшного. Я, натурально, себя как-то убедила, что в жизни может быть всякое, и что нет ничего странного в том, что мы оказались на свежем кладбище, которому сто лет – мы же там оказались и не умерли, в конце концов. Короче, в это мгновение я поверила в невероятное. Фактически, я стала другим человеком. Мне кажется вообще сейчас, что это был самый важный момент в моей жизни – момент, в который, сталкиваясь с неведомым, ты делаешь некое немыслимое душевное движение, фактически перестраивая весь свой разум – чтобы это принять и поверить в это безоговорочно, и не сойти с ума, конечно. И вот представь – я смотрю на то, чего не может быть, и говорю: ну, кладбище. Обычное дело. Пойдем домой, друг, домой пойдем.

– Боже, – сказал Антон. – Ужас какой. И теперь тебе вместо кладбища показывают осень из окна в марте?

– Да нет, – ответила я. – Винс решил, что я его разыгрываю, но я так правдоподобно, по его словам, изобразила человека, который справился с немыслимым шоком встраивания в свою систему восприятия необъяснимого, что он утром поехал в этот парк, понимаешь? Чтобы поутру уже посмотреть на это все – видимо, он решил, что не будет его, кладбища. И оно там, короче, было. В смысле, там киношники сериал снимали. И сделали такое быстрое кладбище для сериала, насыпали могилки по-быстрому, таблички тяп-ляп.

– Тьфу! – плюнул Антон. – Я думал, что там и правда мистика, туман, могилы над рекой!

– В том-то и дело, что мистика там действительно была, – объяснила я. – Потому что Винс благодаря мне увидел, что происходит с обычным человеком, который сталкивается с чем-то мистическим. Он ведь думал, что я его разыгрываю. Короче, он сказал, что я самый отважный человек из всех, которых он когда-либо видел. Постоянно повторял: «Ты точно знала, что кладбища тут никогда не было, и ходила такая спокойная среди крестиков, даже пританцовывала – ой, кладбищечко, как мило, вчера не было, сегодня есть, пошли домой, в общем – ты смелая, а я трус и почти подлец, не поверил». Ну, я и правда не кричала, не паниковала. Я просто приняла это как данность.