Читать книгу "Дух, брат мой - Андрей Грешнов"

Я плотнее подбил под голову подушку и, косясь на храпевшего рядом офицера, тихонько закурил.

Действительно, я очень редко покупал что-то себе на базарах в Кандагаре. Долго там не задерживался, потому что чувствовал себя не в своей тарелке. И уходил обычно без покупок, не вступая в ненужные разговоры. Это не было интересно ни мне, ни «торговцам» Примечательно, что и «березовые» чеки купить в Кандагаре значительно трудней, чем в Кабуле или Герате. Пуштуны не хотят входить в доверительный контакт с шурави, оставаясь при своих. Купил я в Кандагаре, помнится, всего один раз большую зеленую изнутри дыню и помидоры, похожие на наши крымские, за которые отдал баснословные по афганским меркам деньги. В Кабуле кандагарские дыни и помидоры были несравненно дешевле, хотя и считались лучшими в Афганистане.

На непуштунском базаре выгодные, проходные торговые места распределяются в зависимости от толщины кошелька торгующих. На пуштунском — представителям других народностей предоставляются самые зачуханные места, сколько бы у них денег не было, если предоставляются вообще. Редкий таджик, если он не сумасшедший, поселится вблизи от пуштунского жилища. Если такое происходит, значит рано или поздно дом таджика будет разорен. Пуштуны чувствуют свое превосходство в силе над всеми другими народами, как населяющими Афганистан, так и за его пределами. Их можно взять только хитростью, но не силой. Но так как они сами хитры как черти, то эта задача представляется весьма проблематичной. Надо быть иезуитом, чтобы их перехитрить. Долгие столетия таджики и хазарейцы дрались с ними за место под афганским солнцем, используя хитрость и уловки, объединяясь в один большой кулак. Если мысленно представить карту народов, населяющих Афганистан, то без труда можно разглядеть, какими кучными анклавами живут таджики. Шинданд, Герат, Панджшер, Фарах. Веник силен, когда связан, а развяжи его — и каждый прутик сам по себе будет просто сухой ломкой былинкой. Война между пуштунами и таджиками еще страшнее, чем афгано-советская. И она не прекращается ни на минуту даже сейчас, когда я тут лежу в кровати и отравляю дымом спящего вояку.

Постепенно тьма за окном уступала место розовому рассвету, но вместо того, чтобы наблюдать за этим удивительным явлением природы, я неожиданно для самого себя разом провалился в глубокий колодец беспробудного сна.

Очнулся от бесцеремонных тычков в спину и хриплого баритона, принадлежавшего соседу по койке. Он призывал меня немедленно возвратиться в действительность и быстро топать в офицерскую столовую, так как время завтрака уже подходило к концу. Завтрак — святое. Уже через пару минут, облачившись в новую хэбэшку, которая была, как это ни странно, точно в пору, я семенил трусцой к модулю, из которого неслись вкусные запахи. Пшенная каша и нормальный грубоватый белый хлеб с маслом, коих я начисто был лишен в Кабуле, привели меня в поистине блаженное состояние духа. Закурив, я не торопясь, двинулся по направлению к солдатскому сортиру. После вынужденной ночной бессонницы особой надобности в посещении «кабинета задумчивости» не было, просто хотелось еще раз глянуть на расположенную по соседству огромную помойку, навевавшую мысли о родине, о своем дворе на Речном Вокзале в Москве. Для нас, вроде, просто куча бытового мусора. Для афганцев — клад нужных вещей. Иногда, когда солдаты и их командиры убывали на боевые, у этой помойки с мешками в руках копошились под присмотром вооруженного прапорщика несколько жителей соседнего кишлака, набивавшие их пустыми консервными банками и прочими ценными с их точки зрения предметами. У них все шло в дело.

Через полчаса взгромоздились на БТРы и двинулись в сторону аэродрома. Подъехали к крепости, со ступенек которой к командиру полка шустро сбежал офицер, отрапортовавший о том, что он не знал о его прибытии и поэтому второй батальон пока не стоит в колонне, формировавшейся на «бетонке» для очередного рейда по кишлакам. Командир пообещал пробить ему череп, если через двадцать минут БТРы не займут надлежащее им место. Под высокими вековыми кедрами и соснами тенистой гератской дороги мы распрощались навсегда.

«Восьмерка» долго несла нас в сторону афганско-иранской границы. Вертушка взобралась на неимоверную высоту, оставив далеко внизу гератскую равнину, и продолжила свой полет над покатыми вершинами гор, стремясь оторваться от них как можно быстрее. В салоне стало трудно дышать. Но это продолжалось недолго. Весь путь занял менее часа, и уже вскоре мы опускались на высокогорное зеленое плато, окруженное со всех сторон горами. На площади примерно в 20 гектаров не было ни одного деревца. На изумрудном лугу с большими желтыми проплешинами стояло довольно красивое белое строение — резиденция одного из местных авторитетов. Метрах в двухстах от него изгибался кругом прерывистый каменный забор, вероятно служивший когда-то загоном для лошадей или крупного рогатого скота. Вместо животных на огромной площади загона отдельными живописными таборами сидели группы вооруженных автоматами и пулеметами душманов — охранников и телохранителей, прибывших на совещание по национальному примирению главарей вооруженных групп. Я сразу обратил внимание на то, что подавляющее большинство из них были пуштуны. Отдельно в сторонке за забором примостились недалеко друг от друга две маленькие группы таджиков и хазарейцев.

Фойе просторной белой виллы было забито военными, облаченными в «эксперименталку» без знаков различия. Но «главных» можно было определить сразу — они отдавали подчиненным какие-то бессмысленные приказы, напыщенно выпячивали грудь, напоминая павлинов, гордо стоящих среди стаи кур и гусей. Я тоже попал под раздачу, потому, что внешне от военных ничем не отличался… В общем гвалте приказа я не расслышал, но сделал умное лицо и побежал на улицу, чтобы его «выполнить». Выйдя на волю, я сразу отправился к тыльной стороне дома, где, сев на траву, в наглую быстренько сменил военные штаны на привычные джинсы, а ботинки — на кроссовки. Под куртку, одетую на голое тело, поддел зеленую майку с портретом иранской певицы-красавицы Гугуш, а вместо кепки нацепил солдатскую панаму, став, таким образом, больше похожим на обитателей загона для лошадей, нежели на толпившихся в прихожей военных.

Неожиданно меня кто-то со смаком хлопнул по спине и заорал над ухом: «Андрюха, какими судьбами?!». Я выплюнул изо рта сигарету и обернулся. Передо мной стоял Гена Ферко — старый товарищ по переводческой деятельности в Кабуле в начале 80-х. Сколько водки было выпито вместе, сколько пережито военных мятежей, сколько совместных нетрудовых свершений было учинено в афганской столице на заре революции! Воспоминания, хлынувшие бурным потоком, напрочь оторвали нас от суеты, царившей внутри здания, и унесли аж на семь лет назад, когда мы были помоложе и пораздолбаистее. Гена рассказал, что уже полгода как работает зональным военным переводчиком в Минобороны, дал свой адрес в Кабуле и пообещал, что прибьет, если мы не встретимся в самое ближайшее время. Последовавшие за этим его слова надолго омрачили мое «праздничное» настроение и выбили из колеи. Оказывается, за дверью, перед которой толпились военные, уточнял последние детали подписанного с духами соглашения о прекращении огня и координации действий в Герате и его окрестностях не кто иной как… Варенников, а само совещание уже как бы благополучно прошло без нас. Прибывшим же только что участникам встречи было уготовлено лишь «торжественное собрание» с участием договорных духов и демонстрация подрывной литературы да образцов оружия иностранного производства. Это не укладывалось в голове. Лететь в такую пердь, чтобы почувствовать себя высоко в горах полным идиотом? Внутри пузырьками кипятка вскипала злоба. Хлопнув Генкину ладонь, я повернулся задницей к входу в здание и решительно направился в сторону дремавших у дувала новоиспеченных «защитников народной власти». Путь мне попытался преградить одетый в гражданское хадовец-таджик, схватив меня за одежду. Я злобно выдернул рукав куртки из его клешни и оторвался на нем по полной программе, нехорошо помянув русскими словами его маму и всю их братию вместе с Варенниковым и его друзьями. При этом я время от времени нервно поправлял торчавший сзади из-за ремня взятый напрокат у товарища трофейный «Люгер». Наверное, смысл и тон сказанных мной слов быстро дошел до смышленого таджика, он быстро ретировался и побежал в сторону виллы. Я же, пройдя еще метров сто, плюхнулся рядом с одной из групп моджахедов, попросив у них прикурить сигарету. Ребята оказались молодыми и доброжелательными, дали огоньку, и уже вскоре мы вели неторопливую обстоятельную беседу. Минут через пятнадцать хадовец-таджик вернулся уже в сопровождении еще двух нукеров (дежурных), которые вежливо попросили меня присоединиться к официальной части мероприятия. Я наотрез отказался, сказав, что мне приятнее общаться с народом, чем с устроителями выездного партсобрания. Молодые духи меня горячо поддержали, а один из них, обнимавший двумя руками ствол новенького ПК, коротко и веско произнес, обращаясь к незваным гостям: «Бэрин бэхэйр, бачеха». Молодец, получилось почти что «Пошли на хер, ребята». Ну, те и пошли, не солоно хлебавши, оглядываясь на меня, словно я был враг народа, которого их взгляды должны были испепелить на месте. Беседа за жизнь продолжилась. Теперь уже мои собеседники с воодушевлением переключились на наглых хадовцев и наших военных, которые «не соблюдают условия достигнутого недавно перемирия и соглашения о прекращении огня». Это уже была тема. Отзывы «с мест» всегда нагляднее рисуют реальную картину происходящего, нежели отчеты чиновников — что военных, что гражданских. Передо мной сидели реальные люди, живущие в своей стране. Они не собирались эту страну покидать и, тем более, кому бы то ни было ее отдавать или продавать. Именно в этих людей упирались красные стрелки, которые штабисты 40-й рисовали в своих оперативных картах. Именно они могли рассказать без прикрас, что на деле стояло за скупыми строками оперативных сводок о проведении летом 86-го «операции по нейтрализации бандформирований в зеленой зоне старого Герата».