Читать книгу "Я люблю время - О'Санчес"

– Да, сагиб.

– Какао. Сам сделай, лень мне. Стоп! Нет. Как обычно, ассистируй мне, а я приготовлю…

Да вот, чутче всего приходится вострить уши на себя самого. Лень ему: я т-те покажу лень. Боливар!

– Да, мой господин.

– Ха! Вот те на! А почему я тебе господин, а этим – сагиб? Не, не, не… Не, я не вмешиваюсь, пусть Бруталин сам серьги по сестрам раздает. Поставь, дружок, эти песни, которые с девицею Имой Сумак. Прежде вслух четко скажи продолжительность, год записи, ну и название, само собой. О чем поет, если возможно, ибо я сегодня ни по-испански, ни по ацтекски понимать не желаю, иностранцем слушать ее хочу. Давай.

О, я помню, как заслушивался ею на концертах!… Никакого тебе ажиотажа, никаких-таких челентановидных папарацци, никаких толп фанов, готовых подкараулить кумира, схватить, облизать, а остатки разорвать. Только она, только оркестрик, среднего качества и размера, только музыка и голос, божественные пять октав. Она жива до сих пор, как мне кажется, и я мог бы найти ее… Но не хочу. И омолодить ее в силах моих, вернуть свежесть лону ее, взгляду, губам, коже и голосу… Но не стану. Что это было бы за существование без утрат и потерь и сладкой ностальгической грусти по утерянному?… Уже никогда, никогда и нигде не повторится чудо, подобное этому чуду, не родится голос и радость, подобные именно этому голосу и этой радости, и само воспоминание о них со временем растворится в потоках новых впечатлений, а позже и вовсе канет без следа в пучинах времени и забвения. Только на этом зыбком пути можно достичь истинного просветления. Нирвану, впрочем, оставив людям и только людям, мне она лишняя.

Разве я помню того древнего шумерского паренька, – от костей его ныне и молекул-то прежних не осталось – который одним лишь голосом, почти без аккомпанемента, уносил меня в такие запределья?… Нет, его как раз не забыл, выходит что, раз вспомнил. Ну, значит, шестьсот шестьдесят семь ему подобных забыл, в других мирах и временах… В этом-то и суть! Мозг мой, у человеков одолженный, всегда готов прикорнуть, свернувшись в сытый клубок и мурлыкать под сладостные напевы однажды найденного хорошего, от которого так не хочется искать лучшего. Но нет, надеюсь, что всегда сумею отличить рог изобилия от корыта.

Что бы мне теперь эта Има Сумак, так бы и слушал варварские песнопения того пацанчика, его импровизы-вокализы, посвященные возлюбленной ровеснице?… Иштар. Точно, Иштар ее звали… Стоит лишь зацепиться за голос, жест, имя, образ, любую мелкую безделицу, вынырнувшую из недр сознания, как лента памяти начинает с готовностью прокручиваться передо мной, только и ждущая малейшего моего знака, чтобы напитаться красками, звуками, касаниями, запахами и мечтами. Боливару подобный уровень и присниться не может, впрочем, он и не спит никогда, ибо я его не выключаю. Ну, здесь нет чуда, что я обоих запомнил на тысячелетия: я ведь эту самую Иштар к себе потом взял на некоторое время и даровал ее имени долгую, ох, долгую память… Но не ей самой, конечно же, она мне порядком надоела лет за тридцать-сорок эпизодических встреч. А надоев – состарилась, а состарившись – умерла. Посмертно я ее сделал богиней, думаю, что узнай она об этом – возгордилась бы немерено и обрадовалась. Надо будет как-нибудь вызвать ее личность на часок-другой, да и осчастливить разговорами и лаской. Сколько тысяч лет собираюсь я это сделать? А? Когда-нибудь соберусь…

Нет, это не те ее песни. Хорошие, ее, но не те. Мне нужны «инковские», любимые и прекрасные, хотя и липовые, по истинному счету, ненастоящие, такие же эстрадные, как и эти две. Помню, как я досмеялся до икоты, когда понял задумку ее продюсеров (по-моему тогда они назывались антрепренеры?… забыл): убедить публику, что эти ее волшебные завывания, приводящие мое сердце в полный восторг, – суть древние песнопения инковских жрецов-священников! Да я же лично присутствовал при древних индейских обрядах, сравнивал красоту и сложность ацтекских теологических придумок, инковских и народа майя. «Болел» я за ацтеков, но, справедливости ради – и им, и майя было далеко до ритуальной цивилизованности инков. Сходства между этими тремя культурами было много, гораздо больше случайного, все же ощущалось, что все они ягоды с одного куста: единая природа, единое пространство, взаимовлияние обычаев и генов. К слову сказать, современное человечество так и не придумало культурным их прародителям собственное название, наклеило им название более поздних народов, ольмеками именуемых, а я для себя зову их «кошацкими», за приверженность к культу кошек. У других кошколюбцев, египтян, жизнь получалась иначе, у древних ассирийцев еще иначе… Но если древние египтяне жили себе спокойным народцем, можно сказать мирным, то уж инки свирепы были хоть куда! А ацтеки вообще напрочь отморозились! Ацтеки… – Нигде и никогда подобную мясорубку не встречал, даже в Красной Кхмерской Кампучии и в КНДР. – Чужая истина крива, говорят, чужая правда одноглаза. Сам я легко приспосабливаюсь к любым социальным условиям, и меня отнюдь не тяготят те несколько лет, или даже десятилетий, в которых я существую рядом с «несовершенствами». Если я поселяюсь куда-нибудь, то моя бытовая философия исключительно проста: цивилизацию люди выстроили сами, пусть и расхлебывают самостоятельно, коли им это нравится, с верою, что после них потомкам будет гораздо счастливее, а я похлебаю, похлебаю, да и дальше. А могу и вмешаться, если вздумается. Или даже прогневаться на всех чохом, не разбирая правого и виноватого, старого и малого. Как вулкан Попокатепетль. Но ацтеков я терпел долго, все ждал от них хоть какой-нибудь новизны и интереса, а они, пользуясь любопытством и кротостью моей, развернулись не хуже иного вулкана. Смерть для внутреннего употребления, «за каждый чих», если соотносить с современными понятиями о терпимости, смерть «на экспорт», поскольку за пределами и границами их империи инакомыслящих и инаковерующих врагов-еретиков еще больше, чем внутри. Смерть, молитвы и кровь, кровь, смерть и молитвы. И обязательная похвала солнцу, дарующему жизнь и взамен безостановочно требующему человеческих смертей на каменном алтаре. Жизнь… Которая, по крайней мере в эшелонах власти, явно воспринималась как заготовка для творчески осмысленных, культурно поставленных казней. Да, кровица по праздникам лилась рекой, шампанским пузырилась, услаждая глаза и губы посвященных!

Нынче, особенно в так называемых развитых странах со встроенной демократией, жизнь течет иначе. Относительно благополучная действительность вокруг – удобная штука: и обитать легко, и бунтовать комфортно. А ты побунтуй у ацтеков, там поборись за права гражданские и иные… Иногда, в разгар какого-нибудь особо выдающегося торжества, мне хотелось сбросить личину и крикнуть им: «Дурики! Что же вы творите, а? Дети малые, до навахи дорвавшиеся! Разве налоги кровью собирают? Нет, она лишь издержки мытарских усилий, но не цель их… А воспроизводиться кто будет? Воспроизводство демографических ресурсов, сукины вы карлики, тем более расширенное воспроизводство – это вам не хухры-мухры! Зарезать человеко-единицу – это даже самому смуглому жрецу на полчаса не растянуть, а выносить да родить – полные девять месяцев надобны! Да пока еще в разум и дееспособность будущий налогоплательщик войдет! А где вы теперь страх возьмете – толпу в стойле держать? Пугать-то уже нечем, а скоро и некого будет! Подумали об этом, идиоты? Сами не способны – вспомните Ежова Николай Ивановича, загляните – чем это для него самого закончилось?…» Да… Даже если бы и помнили они Ежова, что на полтысячи лет с гаком после них жил и творил совсем на другом конце Земли, не остановились бы: азарт, традиции, богобоязнь – к чему привыкли, туда и развивались. Это у них называлось: «собирать цветы». Плюс наркотизация повальная. Впрочем, остролистая кока – больше инковская культура, нежели ацтекская. Я их всех того, почти под корешок… Три тупиковые ветви, чего тут жалеть? Может быть, они думали пронять меня своими жертвами, что я заплачу вдруг и всех пожалею (не совсем уж всех, а тех только, у кого ножи рукоятками к себе)? Раз за разом я их вытравливал как клопов, от мала до велика, а новая поросль усваивала то же самое: молиться, жертвы приносить, храмы строить… Одни и те же бабочки с цветами. Что до ольмеков, что после… Что Майя, что ацтеки… Ни потехи с ними, ни сопереживания, ни радости, ни прогресса, ни перспектив. С иными я сам сладил, моментально и без посредников. Однова стукнула мне моча в голову: взревел я аки лев в пампасах или тот же вулкан в Помпеях – и нет уж с нами культуры майя. С инками я уже не был столь милостив, достали они меня хуже горькой редьки. Писарро получил от меня исчерпывающие инструкции, иначе сам бы лег на камень под жертвенный нож, да не по щадящему инковскому, а истинно ацтекскому обряду: я ему показал однажды, и он впечатлился навсегда и бестрепетно. Инки держались дольше всех и вырождались постепенно, через рабство и ассимиляцию. Они бы и сами загнили до полного вырождения, сами бы и храмы свои, и дворцы по камешку раскатали и под джунгли бы забили, в полное беспамятство, только на пару-тройку сотен лет позже, не будь на свете Азии и Европы. А так хоть – павлиньи перья в задницу и поют! И как поют! И памятники архитектуры классно сохранились. Я даже имею в виду не те, что раскопаны и загажены, но те, что пока втуне, целехонькие дремлют. Мне нравится изредка делать очумительные подарки отдельным настырным маньякам из ученого сословия, филологам всяким, археологам… Чтобы имели примеры перед глазами, завидовали черно-белыми завистями и клали свои очередные животы на алтари познания, которое абсолютно не нужно основному человеческому стаду… Не нужно, уж я-то знаю.