Читать книгу "Плацдарм непокоренных - Богдан Сушинский"

— Вы — провинциальный мер-за-вец! — разъяренно ухватился за свой карабин Розданов, но Беркут успел отпрянуть, и три пули, одна за другой прошившие корневище, лишь осыпали его гроздьями замерзшего, заснеженного грунта.

— Хватит палить! Лучше позаботьтесь о санитарах. Главное — попасть в госпиталь. Там вы поймете, что ваша спасительная рана — сущий пустяк. Я постарался сделать ее как можно деликатнее.

Все еще проклиная его и матерясь, Розданов отполз от входа, и Беркут видел, как он начал медленно выкарабкиваться из ложбины. Убить его сейчас не составляло никакого труда. Вот только Розданов не хотел понимать этого.

— Эй, кто-нибудь! Помогите же, черт возьми! — закричал поручик по-немецки.

— Чего ты орешь?! — послышалось в ответ.

— Помогите, я ранен!

— Вы, двое, посмотрите, что там с ним! — рявкнул кто-то хорошо поставленным фельдфебельским басом.

— Этот русский действительно ранен.

— Ну так помогите ему добраться до лазаретной машины.

— Вы — мерзавец, Беркут! — последнее, что услышал Андрей, когда бывшего поручика уносили с плато. — Все вы здесь — провинциальные мерзавцы! Все! Страна провинциальных мерзавцев — вот во что превратилась Россия!

«А, в общем-то, он прав: этот выстрел действительно достоин "провинциального мерзавца", — подумалось Беркуту, когда он отползал на галерку. — Но что поделаешь, это был единственный способ одновременно и обезвредить этого человека как врага, и спасти в этом враге человека, и избавить себя от лишних подозрений "особистов"».

— Здорово вы его раскололи на эту пулю, товарищ капитан, — с удовольствием причмокнул Мальчевский. — Хоть он и курвился к вам, пардон, как последняя…

— Замолчите, вы!…

— Так ведь я же хотел похвалить вас.

— Я сказал: замолчите. Не смейте вмешиваться в дела, в которых вы ни черта не смыслите, товарищ младший сержант, — почему-то сделал он ударение на слове «младший», которое в большинстве случаев упускал, называя Мальчевского просто сержантом.

39

Из подземелья Андрей выбирался осторожно, прислушиваясь, не хрустнет ли веточка, не зашуршит ли обледенелая каменистая осыпь — словно не полз, а лишь вздрагивал, отвоевывая при каждом вздрагивании по несколько сантиметров у затаившегося в ложбине врага, у витающей над рекой и каменистым плато смерти.

Он отчетливо слышал, что бой на том берегу уже потерял звуковые очертания и слился в сплошной, как при мощном землетрясении, гул. И было в этом гуле все: и артиллерийская канонада, и пальба из многих пулеметных, автоматных и ружейных стволов; и бешенство тысяч глоток идущих на смерть и сходящихся в рукопашную людей; и совсем тихие, неслышные посреди этого предрассветного армагеддона войны крики раненых, и последние вздохи умирающих.

И когда по ту сторону плато неожиданно заговорили невесть откуда появившиеся орудия, круша лед на реке, Беркут даже как-то облегченно вздохнул: все-таки теперь он четко различал, что это говор орудий, а не демонический гул разламывающейся земной мантии. И то, что немецкие артиллеристы начали взламывать снарядами лед, — тоже было понятно и объяснимо: они отрезали своим войскам путь к отступлению, и солдаты вынуждены будут до конца держаться за тот берег, огнем и телами своими преграждая путь красноармейцам. А если русские все же пройдут через их боевые порядки, то все равно погибнут на вздыбившейся реке.

Однако все это уже как бы из иного мира. Потому что в том мире, в котором пребывал сейчас капитан Беркут, существовали только он и эти двое затаившихся за изгибом лощины пулеметчиков, которые должны были прикрывать самое уязвимое место в обороне: участок берега в створе между косой и целым архипелагом плавневых островков.

Да, только он и эти двое прикипевших к пулемету вражеских солдат. И каждый сантиметр пространства между ними, каждое движение, каждый из рождаемых этими движениями звук определяли сейчас, кому из них выиграть поединок, а кому проиграть его вместе с поставленной на карту войны жизнью. Так что все, что было пережито этими тремя за годы войны, все, о чем они грезили и на что надеялись, все это через несколько мгновений должно было или восторжествовать, или кануть в небытие.

— Как думаешь, утром эти проклятые русские сумеют прорваться на наш берег? — услышал он дрожащий голос второго номера, нервно подтягивавшего к себе колодку с пулеметной лентой.

— Если и прорвутся, мы сумеем отойти. По плавням. Туда они не сунутся. По плавням — сумеем. Но здесь, на косе, будет ад.

— Слушай, это твой первый бой?

— Если настоящий — то первый. Мой второй номер погиб по глупости. Его подстрелил партизан.

— А для меня этот бой вообще первый. Правда, мы успели пострелять у каменоломен — но это не в счет.

«Ах ты ж, зелень пузатая! — незло, по-человечески посочувствовал им Андрей, перекатившись по склону ложбины к самому изгибу. То, что немцы заговорили между собой, как-то сразу успокоило его. Поговорили бы они еще немного… это отвлекает внимание. — Он выхватил из-за голенища штык-нож и еще раз выглянул из-за ребристого валуна. Теперь Беркут уже четко различал неуклюжие фигуры в мешковатых шинелях с поднятыми воротниками. До держащегося чуть позади второго номера оставалось не больше трех шагов.

Только бы пройти их, не поскользнувшись! Только бы никто из пулеметчиков не успел схватиться за автомат раньше, чем он, Андрей, окажется за шаг до него! А там… там схватка покажет.

Из-за изгиба вынырнула голова Мальчевского, но, выбросив вверх руку, Беркут резким движением приказал ему: «Замри!». И тот замер. Сейчас нельзя было рисковать. Одно неосторожное движение, один щелчок камня, шорох… Нет, сейчас никак нельзя было рисковать.

Капитан почувствовал, как непривычно сильно он волнуется. А еще вдруг понял, что совершенно не представляет себе, каким образом будет снимать этих двоих. Будто и не было множества схваток, которые ему пришлось пережить, не было снятых им часовых и обезоруженных патрульных; словно он никогда не владел добрым десятком испытанных ударов рукопашного боя и изысканных, утонченных в своей молниеносности приемов японской борьбы, которым когда-то давно, еще во времена своей дальневосточной юности, обучал его охотник — кореец Дзянь.

Весь опыт, вся его воля и выдержка, вся солдатская закалка и даже поражавшая многих физическая сила, — все это словно бы вдруг оставило, предало его. И он вынужден предстать перед схваткой таким же неопытным растерянным бойцом-первогодком, как эти двое.

«Что, предчувствие? — мысленно спросил он уже даже не себя, а собственную судьбу. — Считаешь, что это должно произойти здесь? Неужели именно здесь?! Какой дьявол нагадал тебе это?!». И тут капитан вспомнил предостережение Калины Войтич о том, как люди гибнут за несколько минут до… освобождения, но вполне реального спасения.

Ответа не было. Но он ждал. Все еще чего-то ждал, оттягивая те решающие, страшные и в то же время по-солдатски возвышенные мгновения… знакомые каждому фронтовику, которому хоть однажды пришлось под команду: «В атаку!» перемахнуть через бруствер окопа, поднять голову под стригущими очередями пулеметов; оторваться от земли на нейтральной полосе или сойтись с врагом в рукопашном бою…