Читать книгу "Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис"

XIX век считал социальные притязания чуть ли не пороком. «Знай свое место!» Откровенный гнет, он неминуемо порождает бунт или бегство. XX век видит в социальных претензиях добродетель и чуть ли не долг. «Знать свое место», «не иметь амбиций» — отныне приобретает уничижительный смысл. Если всю жизнь вы остаетесь прислугой или рассыльным в канцелярии, виноваты вы сами. Сколько можно твердить, чтобы вы записались в Средиземноморский клуб и купили себе твид со скидкой! Этот скрытый гнет, он оборачивается бунтом против вас самих и превращает его в самообвинение. «Женщина обязана быть красивой» — заголовок в одном женском журнале. Почему вы не занимались каждый день гимнастикой? (На следующий день после аборта не очень-то позанимаешься.) Почему вы не бегали по магазинам и не достали себе то самое прелестное платье, которое выпустили в восьми размерах и пяти цветах? (После восьмичасового рабочего дня, да когда еще дома ждут дети, не очень-то побегаешь, отвечаете вы неуверенно.) Почему вы не читаете эту газету, она стоит гроши, а вы должны быть в курсе? (Потому что я «дошла» и предпочитаю «Тарзана», — но это, конечно, не ответ.) «Раз так, — торжествует Общество, — раз вы не стали генеральным директором или манекенщицей высшего класса, не вздумайте жаловаться. Все было в ваших руках».

Самое потрясающее, что люди в это верят. Чтобы оплатить машину, купленную в кредит, приходится из кожи вон лезть, и ведь куда спокойнее и проще читать «Черные одежды» или молиться (опиум, если хотите, но опиум все же успокаивает, а децибелы доводят до безумия; кредит, тирания моды, газетная шумиха, мираж успеха — это все децибелы), и вот силы на исходе, сил больше нет, чтобы пожелать хоть немного истинной свободы, истинного равенства, истинного братства. Говорят, это и есть прогресс.

Вина тоже видоизменилась. Социальная вина Долорес сегодня совсем не в том, что она мать-одиночка, а в том, что она одета не по моде, не честолюбива, бескорыстна. И не пытается подняться по социальной лестнице. Но быть матерью-одиночкой — вполне удобное несчастье, потому что «зло свершилось»: вы поставлены «вне общества» и не обязаны пытаться проникнуть туда обратно.

Итак, Долорес, мать-одиночка, нарушившая священные для испанских предков заповеди, осуждена; но по меркам современной жизни и современной морали — оправдана. И она может с царственным величием пренебречь всем тем, о чем горланят денно и нощно на каждом углу: ей нет нужды заботиться о своей красоте, быть «в курсе», повышать свой «уровень», гоняться за покупками. В старых шлепанцах, размазав по лицу всю палитру античного живописца (белое, красное, черное), вылитая статуя Афины Паллады, неистово размалеванная древним греком и еще не отмытая временем, Долорес, пустив в ход свою индульгенцию, взирает на мир с величественным безразличием бедуинки. Она смеется над советами «Элль» и героическими усилиями своей приятельницы, которая пытается «устроить» ее санитаркой или служащей в благотворительное учреждение, а с мая она загорелась мечтой об идеальной революции, которая уничтожит ложную шкалу ценностей, разоблачит любое проявление лицемерия и высмеет бессмысленную нервотрепку рекламы. Такова свобода Долорес. (Долорес: «Если я ношу мини-юбку, то совсем не из кокетства, а потому, что не боюсь показать свои ноги…»)

Но эта свобода — от отчаяния. Потому что хоть она и вольна жить как хочет, доброта ее неодухотворенная, независимость ничего ей не дает, и если она растрачивает даром свой ум, сердце, тело, здоровье, то только из абсурдной, ни на чем не основанной гордости — Долорес не признает за собой права на эту свободу. Признать, что она владеет ею по праву, значит признать, что она несет за нее ответственность. А потому она предпочитает пользоваться этой свободой так, словно та ей навязана ее же бесчестьем, и на словах принимать общество, которое отвергает своим поведением. Вот почему Долорес обесчещена.

Эротика

О ней много говорят, утверждают, что она празднует победу. Лично я не против. Но когда я читаю поступающие ко мне литературные новинки, многие из которых действительно посвящены физической любви, у меня возникает впечатление, что у наших современных писателей эта тема разработана не так уж блестяще. В их изысканиях скорее чувствуется брезгливость, чем восторг, а их подвиги, или те из них, о которых они позволяют нам догадываться, только бьют на эффект, имея в виду неизбежно следующую за ними скуку. Мы стыдимся любить, как стыдимся писать, и, конечно, мы никогда столько не писали и, хочу верить, никогда столько не занимались любовью. Но несомненно одно: когда подобным попыткам сопутствуют такая тоска, упадок духа и унылое отсутствие изобретательности, они уже не имеют никакого отношения ни к литературе, ни к эротике.

В течение нескольких недель весь наш квартал был увешан рекламой, восхваляющей достоинства дамских колготок посредством изображения гигантского зада; Полина смеется, Венсан не обращает внимания (его гораздо больше интересует продукция фирмы «Супермен»), Даниэль выражает полное презрение, Альберта говорит: «По-моему, это не очень прилично». В витрине выставлены голые, ярко раскрашенные манекены — Полина говорит: «Умора», Венсан: «Очень мило», Альберта: «Смешно». Почему такая разная реакция? Когда по телевизору показывают любовные сцены, Полина визжит от восторга: «Ура! У них любовь!» Венсан не проявляет интереса, если только не появляется соперник с пистолетом в руке. Альберта опускает глаза. И все они дети своего века. Альберта в одиннадцать лет объявляет, что она, в общем-то, «за пилюли» в определенных случаях. Венсан еще не составил себе мнения по этому вопросу, он должен подумать. Полина как-то выудила из кучи присылаемых мне книг какое-то сочинение о половом воспитании, устроилась под лампой, являя собой прелестную картинку в духе Ингмара Бергмана, и, водя пальчиком по строчкам, прилежно принялась читать: «Мужские сперматозоиды затем проникают…» Отобрать у нее книгу? Возмутиться? Или приступить к рассказу о пестиках и бабочках, переносящих пыльцу?

— Полина, ты понимаешь, о чем читаешь?

— Да! Конечно!

— Может быть, тебе объяснить?

— Нет, нет. Мне все ясно.

— Вот как? А откуда же…

— Я ведь видела животных на ферме у Бросса. Я видела, как родился теленок и как ведут себя кошки, собаки и лошади, а знаешь, у кур все совсем по-иному, и у улиток тоже. Хочешь, я тебе объясню?

— Нет-нет, спасибо.

Признаться, что касается кур, я не слишком осведомлена. Но я благословляю деревню, которая избавила меня от рассказа о пестиках и тычинках.

Альберта читает номер «Элль», где с помощью схем и графиков объясняются этапы беременности и родов. Я готова выполнить свой материнский долг:

— Ты понимаешь? Тебе это интересно?

— Я в восторге, — отвечает она, склонившись над самыми что ни на есть прозаическими схемами. — Что может быть прекраснее?

Она права. Я не очень хорошо понимаю, что еще мне надо сделать. Может быть, то, что следовало сделать, уже сделано; а может быть, главное было чего-то не делать: не протестовать, не краснеть, не смущаться, не отказываться отвечать на неудобные, но невинные вопросы. Правда, порой та простота и откровенность, с какими они относятся к подобным вопросам, удивляют меня.