Читать книгу "Разночинец - Козьма Прутков №2"

не обещал.

— Итак, позвольте представиться — Николай Дмитриевич Добронравов, становой пристав по городу Иркутску. Что касается вас — вы продолжаете настаивать, что вас зовут Семён Семенович Георгиев? Или же назовете своё настоящее имя?

Я подумал, что будет весело понаблюдать за реакцией этого пристава, назвав ему своё настоящее имя, которое здесь не слышали, кажется, со времен князя Окаянного. Но веселиться мне не хотелось.

— Зовите меня Семеном Семеновичем, это имя ничем не хуже любого другого, — твердо сказал я. — Меня в чем-то обвиняют?

Николай Дмитриевич посмотрел на меня своими кошачьими глазами. Вблизи они, правда, выглядели как обычные человеческие, но я не сомневался — этот человек видит меня насквозь, несмотря на то, что до изобретения господина Вильгельма Рентгена оставалось ещё пятнадцать лет.

— По сути — нет, — наконец сказал он. — Во всяком случае, что касается моего стана. За другие уезды говорить не возьмусь… Думаю, с вами очень желает побеседовать полицмейстер Верхоленского уезда, который никак не завершит расследование учиненной в некой деревней Покровское татьбе. Ваш балаган с переодеванием трупа старателя Ермолина никого не обманул, чтобы вы знали. Это вы его убили?

И снова — цепкий взгляд прямо мне в лицо. Я не дрогнул. Та давняя история уже потускнела в моей памяти, да и не совершили мы там с Ефимом ничего криминального.

— Нет, Николай Дмитриевич, когда мы его нашли, он уже был мёртв, — сказал я.

— Предположим, — он едва заметно двинул головой. — А почему вы избавились от денег?

Потому что были в цейтноте, и это единственное, что нам пришло в голову.

— Зачем деньги в тайге? — я пожал плечами и начал перечислять, загибая пальцы: — За нами тогда охотились местные иваны, которые их и увели, господин Оченковский, который хотел отомстить мне за сына… Я думал, что и полиция тоже подключится к этой увлекательной охоте на мою скромную персону. В такой ситуации проще всего избавиться от груза, который мешает двигаться быстро. К тому же такую сумму очень сложно сохранить, если наткнуться на тех же беглых кандальщиков. А так есть шанс, что хоть кто-то потеряет к нам интерес.

Николай Дмитриевич смотрел на мой кулак как завороженный. Он чуть встряхнул головой, чтобы скинуть наваждение и снова перевел взгляд мне в глаза.

— Так вот в чем всё дело… а я-то всю голову сломал… — протянул он. — Простите, Семён Семенович, но иногда мы, полицейские, слишком сильно увлекаемся одной версией и начинаем разрабатывать её, не обращая внимания на отдельные противоречия. Но я хотел узнать не об этом.

— А о чем же, Николай Дмитриевич?

Он помолчал. А потом произнес длинную тираду на французском языке. Возможно, это была цитата откуда-то, возможно, он действительно хотел что-то узнал.

— Прошу прощения, — я развел руками. — Совершенно не парле ву франсэ. Мсье, жё не манж па сис жур.

— Приказать подать что-то на стол? — тут же среагировал он.

— Что? О, нет, я не голоден… просто такая поговорка. Я не говорю по-французски, никогда не учил этот язык, знаю лишь отдельные слова.

— Вот как. А… — последовала не менее длинная тирада на английском.

Я покивал головой, делая вид, что всё понял, хотя уловил только общий смысл — вместе с фамилией Ольховского, которая означала, что и эта часть моих приключений господину Добронравову известна. Терять мне было уже нечего, так что я продолжил вечер пословиц и поговорок:

— Ландон из зе капитал оф Грейт Британ. Прошу прощения, Николай Дмитриевич, но если вы хотите у меня что-то узнать, вам лучше говорить по-русски.

— Вот как… — повторил он. — Что ж, как скажете, Семён Семёнович. Больше всего мне интересно, откуда вы взялись в Иркутске. Не просветите вашего покорного слугу?

Глава 15

— Лежу на нарах, как король на именинах, и табачку мечтаю раскурить…

Я сидел за столом и мастерил из бумаги очередную поделку, тихонько напевая себе под нос, когда мое внимание привлек звук открывающегося смотрового окошка в двери. Обед прошел, до ужина еще не скоро, значит посетитель. Но прежде чем запустить кого-либо в камеру, надзиратель должен убедиться чем занят заключенный. А вон и знакомое усатое лицо в окошке. Загремели ключи и дверь мягко отворилась.

Как и ожидалось, посетителем оказался крепостной ревизор Лев Сергеевич, он же Левон Саркисович Ахвердов, который ко мне заходил, как только у него выпадала свободная минутка. Заходил не по делу, а побеседовать о том о сем, поиграть в шахматы, иногда выпить чай. В таком случае он приносил с собой сбитенник, по виду тот же самовар, но с ручкой для удобства переноски.

— Добрый день, Семен Семенович! Чем это тут занимаешься?

— Барев дзес, Левон Саркисович!

— Барев, Симон-джан!

Ахвердов был пожилой мужчина, обладающий типичной кавказской внешностью, что подчеркивала длинная черная борода и черкеска, опоясанная серебряным поясом, на котором не хватало для полноты картины только кинжала-кама. Все крепостные служащие и редкие посетители, в основном жандармы и полицейские следователи, с которыми мне довелось пересечься, все без исключения были обмундированы в соответствующую форму. И только крепостной ревизор щеголял в черкеске. Впрочем, я уже знал, что на вошедшем не черкеска, а чуха, на которой не газыри, а пампштакал — и никак иначе!

Справедливости ради следует сказать, что в своей черкеске Ахвердов появлялся только тогда, когда начальство изволило отдыхать. В этом Левон Саркисович обладал исключительным чутьем. Днем, по делам, по всей видимости ходил в мундире без знаков различия. Правда вместо форменных сапог — в мягких сапожках-ичигах. Таким я его увидел в нашу первую встречу.

Простые надзиратели и дежурные офицеры старика побаивались и предпочитали с вредным ревизором не связываться. Я имел возможность в первые дни заключения послушать, как он изводит придирками не только нижних чинов, но и обер-офицеров. Благо рядом с моей камерой находилась то ли каптерка, то ли какая-то кладовка, благодаря чему я и стал невольным слушателем проводимой ревизии.

Но в отношении меня Ахвердов проявлял себя как внимательный слушатель и интересный собеседник. Не знаю даже, что больше меня привлекало в нем. А самое главное он не проявлял ненужного интереса к моему прошлому, не задавал неудобных вопросов. Все свою въедливость