Читать книгу "Тайна архивариуса сыскной полиции - Ирина Зволинская"

– Тогда идем, наконец, к пирожным?

– Идем! – я распрямилась, протягивая француженке найденный портсигар, и мимоходом отметила дарственную надпись на русском. Полк, девизия, год.

Я закусила губу, сдерживая улыбку. Даже если любовник Клер был необычайно хорош, это плохая привычка – курить в постели.

Мадам Дюбуа забрала мою находку, а я дала себе мысленную затрещину. Господи, Мария, ну и мысли! Мерить всех по себе – тоже не слишком-то правильно.

– О…так вот он где! – радостно сказала она. – Благодарю. Жаль, передать его мадемуазель Денских лично я уже не успею.

– Денских? – удивилась я, и что-то заставило меня протянуть ладонь и попросить. – Позволите?

– Конечно, – Клер вернула мне портсигар, и я внимательно вчиталась в дарственную надпись.

«Петренко Николаю Ивановичу на добрую память от сослуживцев».

Совпадение? Не слишком ли их много? Денских была знакома с покойным? Как в руках её оказалась чужая личная вещь? Что связывало их? Мне сложно судить, поручика я видела мертвым, но Агриппина говорила, он был необычайно хорош собой. Так не Николай ли Петренко – та самая несчастная любовь Анастасии?

Или… дело в другом? Настя состоит в красном кружке, и после отъезда Петренко пропали бриллианты княжны…

– Что-то не так, Мари? Вы побледнели… – заметила француженка.

– Нет-нет, – я мотнула головой, передавая ей оставленную Настей вещь. – Я лишь удивилась, что имя на гравировке мужское.

Клер посмотрела на надпись, а прочитав, легкомысленно пожала плечами:

– Мадемуазель Денских придерживается свободных нравов и совершенно лишена предрассудков. Подарок … шутка, случайность. Кто знает?  

– Да, наверное, – согласилась я, глядя на то, как небрежно кладет портсигар на трюмо мадам Дюбуа.

Настя…сигареты, свободные нравы, «лишена предрассудков». Я теперь ничего не знаю о ней.

«За что ты снова убиваешь меня?» – вдруг вспомнила я нашу утреннюю встречу. Тогда голову мою занимала лишь одна мысль – найти ребенка, но что она имела ввиду? Что хотела сказать?  

Хороша подруга... пусть и бывшая. Я ведь даже не удосужилась выслушать её! 

– Пирожные! – напомнила мне француженка, и я кивнула, покорно следуя за ней.

Толку теперь ругать себя... в любом случае, рассказать об этом портсигаре Милевскому не будет лишним. Я бросила взгляд на часы в столовой. Девять. И всё нет вестей…  

Клер разрезала атласный бант на бумажной коробке, а я потерла глаза. Волосы упали мне на лицо, щекоча ладони. Голова болезненно ныла, то ли на состоянии моем сказывались тревоги, то ли отсутствие сна. Спокойно, Мария! До отправления поезда почти десять часов! Десять часов…

Даже если прямо сейчас в дверь постучат, даже если Алексей уже выполнил мою просьбу…

С той нашей встречи на именинах государыни князь покидал Петербург не больше чем на несколько дней, лишь единожды задержавшись по воле государя на неделю. Смешно сказать, Алексей и на отдых перестал выезжать, сосредоточившись на политической карьере.

То была длинная неделя. Почти бесконечная. Сколько таких их будет теперь?

«… уезжай безо всяких промедлений!»

Если бы ты только знал, Алёша, как мучительно мне выполнить твой наказ! Как хочу я ослушаться!

– Вижу, вам не до пирожных…– услышала я. –  Отдыхайте, Мари. Я разбужу вас.

Я подняла на Клер глаза.  Она сидела напротив, ладонью подперев подбородок.

– Простите…

Она потянулась ко мне и, отведя от моего лба локон, спросила:

– Как это говорят? «Утро вечера мудренее?»

– Верно, – рассмеялась я её забавному «р». – Только вряд ли я сегодня усну…

– И я… – кивнула она и подала мне блюдце с эклером.

Тикали часы. Мы с Клер говорили обо всем и ни о чем, обходя острые темы. Ни слова о её происхождении, ни слова о нашей многолетней связи с князем. Университет, мой архив. Десять. Композиторы, художники, поэты. Одиннадцать. Вена. Ницца. Париж. Мадам Дюбуа накрыла мою руку своей ладонью.

– Я взяла несколько фотокарточек с собой, хотите, покажу вам?

– Да, конечно! – благодарно улыбнулась ей я.

Она отошла, а вернувшись, передала мне перевязанные лентой черно-белые фото.

– Вы носили косы? – охнула я.

– À la russe, – лукаво сощурилась Клер.

Фотографий было немного, а потому каждую я тщательно разглядывала, уделяя внимание мелочам вроде шляпки, бантика или вышивки на платье. Одна из фотографий была сделана на улице, у Сены, и я с удивлением узнала на вороте блузки юной мадам Дюбуа почти такую же цветочную брошь, как в далеком детстве была у меня. Ничего странного, та была куплена в одной из лавочек Парижа. Бусины из цветного стекла, да пара перышек. Перед отъездом в Петербург мама долго искала её в моих вещах, так и не нашла…

– А это фото сделал Alex, – поведала мне женщина. – Он сбежал от тетки, чтобы встретиться со мной, и мы весь день гуляли! Ох, как ему досталось от отца! После того случая князь велел сыну вернуться в Россию.

– Сколько вам было?

– Мне шестнадцать, ему четырнадцать, – она пальцем обвела год внизу снимка. – Видите брошь?

– Да.

– Это подарок.

– Алексея? Как мило, – рассмеялась я.

– Нет, – она покачала головой. – Набережная Сены, суета, лавочки, мимы. Маленькая девочка потерялась в толпе и, плача, звала по-русски отца. Alex услышал и, утешая, взял ребенка на руки. Прелестная малышка, светлые кудри и серые глаза, совсем как у вас. Эта брошь её мне подарок.

Набережная Сены, суета, марионетки, мимы … Заигравшийся в стаканчики отец. Оля заболела, мама осталась с ней, а я упросила папу погулять.

Я совсем забыла тот случай, и лицо юноши, державшего меня на руках, давно стерлось из памяти. Отец нашел меня почти сразу. Единственное, что я помню, мои слезы – я не хотела отпускать своего спасителя; и то, как тянущийся забрать меня испуганно отдергивает будто обожженную ладонь папа.

У меня задрожали руки. Огонь? Уже тогда? Отец увлекся революционными идеями задолго до смерти Оли, не потому ли, что уже знал о даре младшей дочери? А что до Милевского? Видел? Понял?

Господи, ну что за глупости. Ему было четырнадцать! Если бы Алексею нужен был ангел на привязи, он бы не стал свататься к Оле! И прятать ангела он бы тоже не стал…

Значит, та встреча на речке не была для нас первой. Забавно.

– Une, deux, trois: soldat de chocolat… –  рассеянно повторила я слова детской считалочки. – Вы тоже были щедры со мной, Клер. Мне тогда показалось, я не ела ничего вкуснее вашей шоколадки.