Читать книгу "Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека - Александр Рыбин"

Если добрый Петр Николаевич не почувствовал проклюнувшийся отросток на своих ветвистых рогах, то Илья, почему-то плохо спавший эту ночь в бурных водах Аденского залива, проснулся с чувством непонятной тревоги. Посетив гальюн, он мимоходом заглянул в зеркало, висевшее над умывальником, и, рассматривая свою заспанную физиономию, вдруг решил, что ужасно зарос и надо срочно подстричься.

Вечером следующего дня курсант, которому было не лень потренироваться в оболванивании ближнего, подстриг начинающего мореплавателя под ноль. Первый раз, начиная с шестилетнего возраста, Илья увидел свои чуть оттопыренные уши, и если бы история с рогами была не метафорическим обобщением измены, то он бы явно увидел молодые рожки, поставленные ему и нашему доблестному Петру Николаевичу.

Одно может порадовать в этой истории с рогами. Обычно рогоносцами объявлялись мужчины. Но если бы женщин природа одарила этим символом супружеской неверности, то соотношение было бы не в пользу женщин: целый лес рогов заполонил бы всё пространство. И свои рога женщины носили бы так же величаво, как они носят, например, бриллианты.

8 июля. Шторм. Ночь

Видимо, оттого, что не могу уснуть, мысли возвращаются снова и снова к сюжетной линии. Хожу какой-то отрешенный, жду событий, которые не происходят. Наблюдаю за всеми. Иногда пытаюсь примерить сюртучок «главного героя» и понимаю: он мне пока глубоко несимпатичен. Мне так хотелось бы, чтобы он осознал свою никчемность… Написал и сам засмеялся. Мужчина осознаёт свою значимость только в присутствии женщины. А вот никчемность, ну уж дудки, не признает никогда.

Ведь мужчина, надо понимать, по природе своей как был охотником, так им и остался, даже в семейной жизни. Это основная причина, почему мужчины изменяют женам-красавицам, умницам, прекрасным хозяйкам. В силу этого обстоятельства они продолжают искать приключений на стороне. Я написал это не для того, чтобы утвердиться в своей мысли, а только чтобы подискутировать с самим собой. Потому что основные постулаты я вывожу почти всегда эмпирическим путем. И навряд ли они будут интересны мне самому, когда мне стукнет лет тридцать пять. Ой, я что-то отвлекся! Итак, Илья…

Илья почувствовал какое-то волнение, но списал это на погоду, на качку. Катерина к нему не являлась ни во снах, ни в мыслях. Он погрузился с головой во все свои новые заботы и треволнения, и всё, что осталось там, за бортом, его перестало тревожить. Ему даже стало казаться, что другой жизни у него и не было, а эта еще не начиналась… И это его забавляло.

Вечером он садился писать дневник, чтобы не упустить ничего — никакой мелочи, ни одного мгновения, ни одной прилетевшей мысли. Разглядывал отснятый материал. Ловил себя на мысли, что фотографий с Машей всё больше и больше, а других эпизодов из жизни парусника «Надежда» всё меньше и меньше. Правда, кадры, которые он снимал и отправлял в контору, во Владивосток, хвалили, и репортажи, почти без купюр, были размещены в Интернете, в дневнике похода ПУС «Надежда». Потом, скрипя зубами, он писал очередной отчет, нес на подпись капитану…

Путешествие превращалось в рутинную работу, надо было во что бы то ни стало написать что-то в контору. А что писать, когда ровно ничего не происходило? Ничего. Прав был старпом. Ну разве что волнение на море усилилось. Но какое же это событие? По его наблюдению, это ни прибавило, ни убавило настрой экипажа. Всё происходило в обычном режиме. До тех пор, пока парусник шел на фордевинд. Но чем дальше он уходил в зыбкую даль Аденского залива, тем чаще, при направлении ветра с бакштага, паруса ставили на галфвинд. «Надежда» всё больше и больше заваливалась то на один бок, то на другой. Пятиметровые волны заливали верхнюю палубу. Часть курсантов позеленела и отправилась знакомиться с унитазами.

Капитан принял решение идти пока только на дизеле. Стало еще душнее, но об этом как-то даже неприлично писать в отчетах. Никто не падал за борт. Никого не спасали, ни с кем не боролись. На паруснике шла размеренная жизнь, с построениями, зарядками, авралами, учебными занятиями. Море чуть успокоилось, вымпельный ветер был, как говорят моряки, наш.

Опять объявили аврал. Все поползли ставить паруса. Красавица «Надежда» вдруг резво понеслась в двенадцать узлов по кипящему супу Аденского залива. Палило солнце, как последний раз. У всех на зубах скрипел песок, — вот какая на вкус Африка, а может, и не Африка, а Аравийский полуостров. Все были потные и скользкие. По глазам читалось, что они мечтают о зиме. Всем эта жара надоела до чертиков. Единственным, кому, казалось, все равно, где стоять — у мартеновской печи или у атомного реактора, — был капитан. Мастер, как всегда, гладко выбритый, свежий и чуть ироничный, стоял на мостике и долго вглядывался в морскую даль через окуляры бинокля. Тут же стоял старпом Садовников, подавая команды.

Всё это продолжалось уже довольно длительное время — одно и то же, день за днем. Пока, наконец, Илья не почувствовал, что на корабле что-то изменилось. Это стало ясно, когда охрана не появилась на завтраке. Потом объявили: на верхнюю палубу не выходить. Пираты. Но он пропустил тот самый момент, когда это случилось. Проспал.

Гости

Опасность тем страшней, чем она маловероятней.

Д. Голсуорси

Наблюдать за смертью в бинокль — интересное занятие. Это как рассматривать бациллу холеры через микроскоп. Конечно, надо соблюдать необходимые правила; в случае с холерой это дезинфекция, маски, резиновые перчатки. Что касается того момента, когда смерть мчится на катерах параллельно курсу корабля и ты отчетливо видишь корсаров с «калашами», которые тоже наблюдают тебя в окуляры с расстояния в полторы мили, — тут масками и перчатками не спасешься. Потому что катеров пять и моторы, которые установлены на них, развивают сумасшедшую скорость. А худые темнокожие рожи с горящими ненавистью глазами, обращенными на тебя, всем своим видом говорят: пощады не жди.

Лицо капитана было встревожено, он не покидал мостик с самого утра. Ветер, который с поспешностью наполнил паруса, ставшие настолько пузатыми, что снасти от натуги нежно попискивали, что позволило паруснику иногда идти со скоростью до десяти узлов в час. Но ему все равно было не тягаться с сомалийскими флибустьерами, так что пришлось запустить один из двух движков, и парусник иногда ухитрялся развивать скорость до восемнадцати узлов. Это при волнении в пять балов. Лопнул один из парусов. Старпом хрипло кричал: «Крюйс-марсель нижний порвало! Он сейчас все антенны нам порушит!» Курсантами не рисковали; старший боцман и боцмана бизань-, грот- и фок-мачт, матерясь, полезли на бизань, чтобы как-то закрепить хлопающую на ветру парусину. Было совсем не сладко, так как на одном перегретом движке фрегат полз бы как черепаха. Группа сопровождения, в бронежилетах, с автоматами наизготовку, курсировала то по правому, то по левому борту.

Как только в мареве жаркого июльского утра при довольно-таки большом волнении была обнаружена первая лодка, шедшая с огромной скоростью на сближение с парусником, курсантов, которые были заняты на верхней палубе хозяйственными работами, тут же отправили вниз. Сделав гигантскую петлю, моторка то появлялась издалека, то опять возникала среди белых барашков волн совсем близко. Ветер усиливался, волны росли; парусник с креном в пятнадцать-двадцать градусов шел, торопясь, в сторону Мальдивских островов.