Читать книгу "Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение - Энди Мерифилд"

Сартр считает, что тот, кто уклоняется от своей свободы, боится ее последствий и бежит от ответственности, связанной с ней, стремится избежать ее, закрепощая себя, тот страдает тем, что он называет «лицемерие» (mauvaise foi). Мы лжем себе, предаем, отказываемся от своих стремлений, идем по линии наименьшего сопротивления, боимся необходимости жить согласно своим способностям, своей потенциальной свободе. Мы действуем, лицемерно играя роли, говорит Сартр, как тот официант в парижском кафе, который сознает, что играет на зрителя, лицедействует, стараясь совершать правильные движения, делать правильные жесты, и изображает преувеличенную внимательность к заказу клиента[162]. Он осознает, что справляется с задачей обмануть себя, и именно это является отрицанием того, что значит быть бытием-для-себя, свободной самостью. Напротив, действовать искренне – это, как представляется, вести себя как Ремедиос Прекрасная вела себя в Макондо, сознание ее было абсолютно свободным, абсолютно естественным, незашоренным и поэтому ясным. Ремедиос Прекрасная была «символом мятежа» (с. 289), благодаря ее инстинктивной способности довольствоваться минимумом; ее сознание было свободно от любых условностей, потому что она подчинялась только одному закону – закону естественности. Сознательный выбор, который мы, магические марксисты, обязаны сделать в нашей жизни и в нашей политике, должен руководствоваться именно таким раскованным воображением – воображением, которое создало Ремедиос Прекрасную, воображением, которое создает произведение искусства, которое возвращает нам нашу свободу и превращает ее в творение. Однако это магическое воображение будет чем-то большим, чем идеализм, чем простое самообольщение и наивный оптимизм.

Сознание, которое не может воображать, говорит Сартр, которое безнадежно увязло в «реальном», не способно постигнуть еще нереализованные возможности. По Сартру, «акт воображения… есть некий магический акт». Он магический, потому что как по волшебству заставляет появиться воображаемые формы, воображаемые образы, потому что свободное сознание всегда может явить образы в их реальном строении и, следовательно, предоставить воображаемые образы, которые суть реализуемые возможности[163]. Мы знаем, что эти образы существуют, но знаем и то, что они еще не существуют реально. В данном промежутке между реально существующим и тем-что-еще-не-реально содержится осознание (recognition), что нечто отсутствует и что это нечто тем не менее тем или иным образом достижимо. Сартр формулирует данную проблематику как двойственность ничто, как скольжение между двумя типами будущего: реальным будущим и воображаемым будущим. Реальное будущее, как и реальное прошлое, понятно, потому что узнаваемо, потому что это будущее, всего лишь продолжающее то, что оставило после себя прошлое. Это ожидаемое будущее, уже актуальное, поскольку не нужно много воображения, чтобы провозглашать его наступление. Реальное будущее – это штатный режим работы прошлого, это консервативное будущее. Это не то, что нужно вообразить себе, поскольку мы знаем, что оно уже здесь или вот-вот будет здесь. Таким образом, реальное будущее – это своего рода лицемерие, отбрасывание некоторых возможностей, побег от свободы. Чтобы быть свободными, настаивает Сартр, необходимо поставить вопрос об ирреальности. Но, опять же, это по необходимости должно быть сделано сознанием, которое есть сознание о чем-то, которое никогда не перестает сознавать объекты, каковыми еще не обладает, но о которых знает, что они существуют где-то в далеком нереальном.

Здесь можно услышать созвучие с молодым Марксом, Марксом в 1844 году, когда он писал о человеческих «жизненных силах», «страстях» и «стремлениях», о воображении как «природной силе» и о том, как активность сознания, стремление мыслить и воображать отличает нас от животных. То, что мы можем переходить от этих стремлений к активному преобразованию объективного мира, равно как и к преобразованию самих себя, означает, что мы производим себя универсально, говорит Маркс, в отличие от животного, производящего односторонне. Точно так же, как и Сартр, молодой Маркс провозглашает, что эти стремления, эти природные силы, это сознание всегда существуют в отношении к объекту, к желаемому объекту, который находится вовне субъекта и к которому субъект «энергично стремится». Тем не менее за спиной у нас всегда стоит призрак отчуждения, призрак отчуждающей деятельности, мертвящего разделения труда, отупляющей работы, бесконечного каторжного труда и бессмысленных заданий, ничего или почти ничего не значащих для работника, но убивающих воображение и угнетающих творческие силы. Если деятельность сознания не свободна, она ничего не сможет преобразовать. Это будет сознание без своего объекта, говорит Маркс, сознание, которое оказывается «лишь средством к жизни»[164].

В той мере, следовательно, в какой сознание способно воображать, ему необходимо избегать узких пределов и косной фактичности реального мира; ему необходимо быть способным субъективно освободиться от мира отчуждения, от лицемерия, от бытия-в-себе. Сознание, которое есть для-себя, может преодолеть реальное, говорит Сартр, во-первых, посредством «аффективности», во-вторых, посредством «действия», посредством сознательной практики, заполнения пустоты, закрытия разрыва между реальным будущим и воображаемым будущим[165]. Сартр выражается ясно: воображение не является эмпирической силой, измеримой и осязаемой; не является оно и чем-то, что должно быть «добавлено» к сознанию ad hoc. Скорее, воображение есть просто-напросто сознание для-себя, совершенно свободно выражающее себя. Так, воображение создает свой собственный реальный образ: воображаемое. Воображаемое есть другая возможность в существующем, еще-не-существующая реальная возможность. «Любая конкретная и реальная ситуация сознания в мире, – говорит Сартр, – наполнена воображаемым в той мере, в какой она всегда представляет собой выход за пределы реального»[166].

Архитекторы и пчелы: высвобождая творческие силы человека

Поразительно, как мало воображения проявило сознание левых за последние десятилетия, как безнадежно оно увязло в реальном, насколько было задавлено лицемерием, как будто бы левые поставили себе целью добиться отмирания не государства, а воображения. Можно гадать: потому ли левые потерпели поражение, что им не хватило силы воображения, или же поражение повредило им воображение, привело к тому, что они были вытеснены из борьбы идей, из возможного воображаемого будущего. Что касается марксизма, я подозреваю, что произошло и то и другое, своего рода негативная диалектика овладела нашими умами, отреагирование – отрицание девелопменталистского духа марксизма, его эволюции как исторической реальности. С другой стороны, некоторые наиболее изобретательные и творческие течения в марксизме возникли в темные и депрессивные эпохи, как реакция на фашизм и войну (Франкфуртская школа), возникли в тюрьмах и в изгнании (Грамши, Вальтер Беньямин, Эрнст Блох). Так как же объяснить это пересыхание потока идей? Как объяснить, что долгий путь марксизма, постоянно обновлявшегося на руинах каждой эпохи, внезапно и резко оборвался? Как представляется, остановка случилась где-то в 1979-1980 году, с приходом Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана, а с 1989 года мы видим обездвиженного калеку, полностью лишившегося воображения, почти поверженного в прах вместе с свергнутыми монументами и разрушенными стенами.