Читать книгу "Десять величайших романов человечества - Уильям Сомерсет Моэм"

Что способствовало перерождению человека, написавшего «Тайпи» и «Ому», в того, кто создал «Моби Дика» и «Пьера», а чуть перевалив за тридцать, вконец исписался? «Ому» мне кажется более интересной книгой. Это откровенный рассказ Мелвилла о том, что он пережил на острове Эймео, и в целом является правдой; с другой стороны, «Тайпи» – сочетание правды и вымысла. По словам Чарлза Робертса Андерсона, на острове Никахива Мелвилл провел только один месяц, а не четыре, как он утверждает, и его приключения на пути к долине Тайпи были далеко не такими уж необыкновенными; предположительное пристрастие туземцев к людоедству также не таило столько опасностей, от которых он бежал, да и сам побег в его изображении совершенно неправдоподобен: «…вся сцена освобождения романтически-нереальна и написана явно второпях, с одной целью – представить персонажа героем вопреки логике и драматическому изяществу». Не будем судить за это Мелвилла; нам известно, сколько раз ему приходилось рассказывать о своих приключениях нетерпеливым слушателям, и каждый знает, как трудно сопротивляться искушению немного приукрасить историю, сделать ее всякий раз более захватывающей. Думается, он испытал смущение, когда решил перенести эту историю на бумагу, чтобы передать не такие уж захватывающие события, которые в его бесконечных рассказах обрастали романтическими подробностями. На самом деле «Тайпи» – компиляция фактов, найденных Мелвиллом в книгах о путешествиях того времени, в сочетании с яркой версией его собственных приключений. Дотошный мистер Андерсон показал, что иногда писатель не только повторяет ошибки, допущенные в этих книгах, но в некоторых случаях точно воспроизводит слова автора. Думаю, как раз это и создает некоторую тяжеловесность изложения, которую видит читатель. Тем не менее «Тайпи» и «Ому» написаны хорошим, идиоматичным языком того времени. Впрочем, Мелвилл предпочитал слова книжные, а не обыденные; так, например, он называет «дом» «зданием»; хижина не стоит «рядом» с другой и даже не расположена «по соседству», а находится «в окрестностях»; он склонен быть «утомленным», а не «уставшим», как остальные люди; и «демонстрирует», а не «показывает» чувства.

Однако облик автора ясно вырисовывается из книг, и не нужно обладать богатым воображением, чтобы представить крепкого, смелого, решительного молодого человека, жизнерадостного, остроумного, не рвущегося работать, но и не лентяя; веселого, привлекательного, дружелюбного и беспечного. Его очаровала красота полинезийских девушек, как очаровала бы она любого молодого человека его возраста, и было бы странно, если бы он отказался от знаков внимания, которые они охотно ему дарили. Если и было что-то необычное в нем, так это пылкое восхищение красотой окружающего мира, к которой юнцы обычно равнодушны; он вносит особую экзальтацию в восторженные описания моря, и неба, и зеленых гор. Возможно, единственное, что существенно отличало его от обычного двадцатитрехлетнего матроса, это склонность к размышлению и осознание этого. «У меня созерцательный ум, – писал он позднее, – и в море я часто по ночам залезал на мачту, устраивался на верхней рее, подкладывал под себя бушлат и отдавался раздумьям».

Как объяснить превращение явно нормального молодого человека в отчаянного пессимиста, написавшего «Пьера»? Как мог обычный, ничем не примечательный автор «Тайпи» вдруг стать наделенным мрачным воображением, мощным, вдохновенным и красноречивым создателем «Моби Дика»? В наш век сексуального просвещения, чтобы объяснить непонятные вещи, мы ищем причины сексуального характера.

«Тайпи» и «Ому» созданы до женитьбы Мелвилла на Элизабет Шоу. В первый год супружества он написал «Марди». Это сочинение вначале продолжает рассказ о его морских приключениях, но затем принимает фантастический характер. На мой взгляд, это скучное и утомительное повествование. Я не могу определить его тему лучше, чем это сделал Раймонд Уивер: «Марди» – это поиск полного, абсолютного обладания той божественной и мистической радостью, какую испытал Мелвилл в период жениховства; радостью, какую он чувствовал в мучительной любви к матери; радостью, которая ослепила его в любви к Элизабет Шоу… И «Марди» – странствие за утраченным волшебством, поиск Иллы, девушки из Орулии, Острова Наслаждения. Ее ищут в цивилизованном мире, и хотя персонажи романа находят возможность обсудить международную политику и множество других тем, но Иллу они так и не находят».

Если кому-то нравится строить догадки, он может счесть подобную историю первым признаком разочарования в семейной жизни. Можно только догадываться, какой была Элизабет Шоу, она же миссис Мелвилл, по тем немногим дошедшим до нас письмам. Она не достигла большой искусности в эпистолярном жанре, хотя, может быть, была в жизни значительнее, чем проявила себя в письмах; но те по крайней мере показывают, что она любила мужа и была благоразумной, доброй, практичной женщиной, впрочем, возможно, обыкновенной и ограниченной. Она не жаловалась на бедность. Ее, несомненно, озадачили перемены в муже и то, что он теряет репутацию и популярность, которые ему принесли «Тайпи» и «Ому», но она продолжала верить в мужа и восхищалась им до конца. Элизабет не была умной женщиной, но она была хорошей, терпеливой и любящей женой.

Любил ли он ее? Письма, которые он, должно быть, писал во время ухаживания, не сохранились. Он женился на ней. Но мужчины женятся не только по любви. Ему могла надоесть бродячая жизнь, захотелось обрести свой дом; одна из странностей в этом необычном человеке, сказавшем во всеуслышание о своей «склонности к кочевой жизни», – та, что после первого путешествия в юности в Ливерпуль и трех лет плавания в южных морях, его страсть к путешествиям иссякла. Более поздние путешествия – всего лишь туристические поездки. Мелвилл мог жениться, потому что родные и друзья считали, что ему пришла пора остепениться, или он сам принял такое решение, чтобы побороть пугавшие его наклонности. Кто знает? Льюис Мамфорд пишет, что «он никогда не был полностью счастлив в обществе Элизабет, но и вдали от нее тоже не был», и предполагает, что он чувствовал к ней не простую привязанность: «в долгих отлучках в нем накапливалась страсть», которая быстро насыщалась. Мелвилл не первый из мужчин обнаружил, что больше любит жену, когда находится с ней в разлуке, и что предвкушение близости волнует больше, чем сама близость. Мне кажется возможным, что Мелвилла тяготили семейные узы; могло случиться, что жена давала ему меньше, чем он надеялся, но их супружеские отношения сохранялись достаточно долго, и жена подарила ему четырех детей. Насколько известно, он хранил ей верность.

В этом очерке я не говорю о «Пьере». Это абсурдная книга. Конечно, в ней есть содержательные высказывания: Мелвилл писал ее, испытывая сильные душевные переживания, и взрывы чувств иногда порождали мощные и яркие страницы; но события в книге неправдоподобные, мотивы неубедительные, а диалоги напыщенные. «Пьер» мог быть выдумкой четырнадцатилетней школьницы, питающей свое невротическое сознание худшими произведениями романтической литературы. Действительно, создается впечатление, что произведение написано в состоянии приступа неврастении. Книга – находка для психоаналитиков, им я и передаю ее с радостью.

Мне интересно также мнение психоаналитиков о лекциях Мелвилла о скульптуре после возвращения из Палестины и Италии, в которых он особо выделил греко-римскую статую Аполлона Бельведерского. Произведение скучное, созданное без вдохновения; его единственное достоинство в том, что оно изображает очень красивого юношу. Мелвилл разбирался в мужской красоте. Я уже описывал впечатление, произведенное на него Тоби, юноши, с которым он бежал с «Акушнета»; в «Тайпи» он не раз говорит о физическом совершенстве молодых мужчин, с которыми общается. Как мы помним, в семнадцать лет он сел на корабль до Ливерпуля. Там он свел знакомство с юношей, которого звали Гарри Болтон. Вот как Мелвилл описывает его в «Редберне»: «Он был одним из тех небольших, но идеально сложенных существ, с кудрявыми волосами и гладкими мускулами, которые словно вышли из коконов. Цвет лица у него был смуглый, с румянцем, как у девушки; маленькие ступни, очень белые руки и большие, черные глаза с мягким взглядом; голос его – и это не поэтическое сравнение – был подобен звукам арфы».