Читать книгу "Пока смертные спят - Курт Воннегут"

И тут на сцене появилась Корнелия. Бледная и дрожащая, она вышла из мастерской и встала рядом с мужем.

– Я хочу кое-что сказать всем этим людям, – заявила она.

Все эти люди раньше не встречали Корнелию, однако она мгновенно заставила их понять, что собой представляет. Испуганная, робкая и застенчивая, она никогда раньше не обращалась к толпе. Было совершенно ясно, что только катаклизм невиданной силы мог развязать ей язык. Корнелия Стедман внезапно стала олицетворением всех милых, тихих, преданных и смущенных домохозяек всех времен и народов.

Стедман лишился дара речи. Ничего подобного он не ожидал.

– Через десять дней, – дрожащим голосом проговорила Корнелия, – моему мужу исполнится шестьдесят. И я все думаю, как долго нам еще придется ждать, когда мир в конце концов очнется и признает его одним из величайших живописцев, когда-либо живших на свете. – Она прикусила губу, пытаясь сдержать слезы. – Один чванливый болван-критик написал в сегодняшней газете, будто мой муж обманщик. – Слезы хлынули из ее глаз. – Чудесный подарок на шестидесятилетие человеку, который всю свою жизнь посвятил искусству!

Собственные слова настолько потрясли Корнелию, что она едва собралась с силами, чтобы продолжить.

– Мой муж, – в конце концов произнесла она, – представил десять чудесных работ на ежегодную выставку так называемой Ассоциации искусств Семинол-Хайлендс, и все они до единой были отвергнуты.

Корнелия указала пальцем на картину в витрине другой мастерской, расположенной через дорогу прямо напротив. Ее губы шевелились. Она пыталась сказать что-то о картине – громадной ужасающей абстракции, но не смогла издать ни единого осмысленного звука.

Речь Корнелии была окончена. Стедман нежно препроводил ее в мастерскую и прикрыл дверь. Он поцеловал жену, смешал ей коктейль. Стедман чувствовал себя не слишком уютно, поскольку прекрасно знал, что он действительно обманщик. Знал, что его картины ужасны, знал, что такое хорошая живопись и что такое хороший живописец. Вот только почему-то так и не удосужился поделиться этим знанием с женой.

Высокое мнение Корнелии о его таланте хотя и демонстрировало ее ужасный вкус, было самым ценным сокровищем Стедмана. Прикончив напиток, Корнелия смогла наконец закончить и речь.

– Все твои чудесные работы отвергнуты, – проговорила она. Затем ткнула в картину через дорогу, и рука ее была тверда и неподвижна. – А эта мазня взяла первую премию!

– Ну-ну, малышка, – сказал Стедман, – Что ни делается, все к лучшему, а лучшего у нас хватает.

Картина через дорогу была невероятным творением, мощным и искренним – и Стедман знал это, чувствовал всем естеством.

– Малышка, в живописи существуют самые разные направления, – сказал он. – Некоторым людям нравится одно, а некоторым совсем другое, так устроен мир.

Корнелия не отводила взгляда от картины напротив.

– Я бы этот кошмар и в сарай не повесила, – мрачно проговорила она. – Против тебя сплели заговор, и пришла пора положить ему конец. – Корнелия встала, медленно, угрюмо, по-прежнему глядя на противоположную сторону улицы. – И что это она вывесила в витрине?

На противоположной стороне улицы Сильвия Лазарро клеила газетную вырезку в витрину мастерской своего мужа. Вырезка была с той самой статьей, где Стедмана назвали обманщиком. Сильвия выставила статью на всеобщее обозрение вовсе не из-за этого, а по причине того, что в статье говорилось о ее муже, Джоне Лазарро.

А там говорилось, что Лазарро – самый выдающийся художник-абстракционист во Флориде. Говорилось, что он способен выразить сложные эмоции при помощи невероятно простых элементов. Там говорилось, что Лазарро пишет одной из самых редких красок – что он пишет душой. А еще там говорилось, что Лазарро начал свою карьеру как мальчик-вундеркинд, обнаруженный в трущобах Чикаго.

Лазарро было всего двадцать три года. Самоучка, он никогда не учился в художественной школе.

В витрине с газетной вырезкой была выставлена картина, которая заслужила все эти похвалы, равно как и денежный приз в двести долларов. На этой картине Лазарро попытался запечатлеть на холсте тягостную неподвижность, безумную боль и холодный пот за мгновение до того, как разразится гроза. Облака на картине не были похожи на настоящие облака. Они были похожи на серые валуны – плотные, как гранит, и в то же время каким-то образом рыхлые и пропитанные влагой. И земля не была похожа на настоящую землю. Она скорее напоминала горячую, потускневшую медь. Нигде никакого укрытия. Любой, кто оказался бы в этот мрачный миг в этом мрачном месте, вынужден был бы съежиться на горячей меди под сырыми глыбами – и принять то, что в следующее мгновение обрушит на него природа.

Картина была до ужаса мрачной – место для такой нашлось бы только в музее или в собрании маниакального коллекционера. Картины Лазарро продавались плохо. Он и сам был им под стать – грубый и злой. Ему нравилось казаться опасным, казаться бандитом. Но он не был опасен. Он боялся. Боялся того, что он самый большой обманщик из всех.

Лазарро лежал одетый на кровати в темноте. Единственным источником света в мастерской был отблеск расточительной иллюминации, освещающей жилище Стедмана на той стороне улицы. Лазарро угрюмо размышлял о том, какие подарки он мог бы купить жене на двухсотдолларовую премию, если бы ее тут же не растащили кредиторы.

Сильвия отошла от окна и присела на краешек его кровати. До того, как Лазарро посватался к ней, она была бойкой простушкой-официанткой. Три года совместной жизни со сложным и талантливым мужем добавили Сильвии кругов под глазами, а кредиторы превратили всегдашнюю живость в веселое отчаяние. Но Сильвия не собиралась сдаваться. Она не сомневалась, что ее супруг – второй Рафаэль.

– Почему ты не хочешь почитать, что о тебе написали в газете? – спросила она.

– Никогда не видел толку в художественных критиках, – ответил Лазарро.

– Зато они в тебе видят, – возразила Сильвия.

– Ура, – безучастно проговорил Лазарро.

Чем больше хвалы возносили ему критики, тем сильнее он съеживался на горячей меди под сырыми глыбами. Руки и глаза Лазарро были так устроены, что он не мог добиться в изображаемых предметах ни малейшего сходства. Его картины были жестокими не потому, что он хотел выразить эту жестокость, – он просто не умел писать по-другому. На первый взгляд, Лазарро не испытывал к Стедману ничего, кроме презрения. Однако глубоко в душе он испытывал благоговение перед руками и глазами Стедмана – руками и глазами, которые могли сделать все, чего тот хотел от них.

– У лорда Стедмана через десять дней юбилей, – сообщила Сильвия. Она прозвала Стедманов «лорд и леди Стедман», потому что те были так богаты – и потому что Лазарро были так бедны. – Леди Стедман вышла из трейлера и произнесла по этому поводу большую речь.

– Речь? – переспросил Лазарро. – Не знал, что у леди Стедман есть голос.

– Сегодня прорезался, – сказал Сильвия. – Она просто взбесилась оттого, что газета назвала ее мужа обманщиком.