Читать книгу "Нетландия. Куда уходит детство - Тимоте де Фомбель"

– Еще ночь, до утра далеко.

Он не понимает. В его мире утро вспыхивает сразу же, стоит ему раскрыть глаза.

– Почему еще не завтра?

Но он мне доверяет и позволяет вести его за руку.

В детстве ночь и время – сокровища, которым нет числа, которые не делишь на часы и на минуты. Ты смотришь на этот полный до краев сундук, окунаешь в него руки по локти и даже глубже, закрываешь глаза и никогда-никогда не можешь нащупать его дна.

Туман начинает растворяться в воде. Я вытираю голые ноги о траву и надеваю сапоги. Пора двигаться дальше. Мой конь подошел совсем близко к воде – и я повторяю за ним.

Конь этот безрассуден, как всякое утро. Грациозен, как каждая новая попытка. Он мчится по дорогам так легко, будто я совсем ничего не вешу.

Я прижимаюсь к самому его уху.

– Отвези меня наверх.

Проходят дни, и я понемногу избавляюсь от снаряжения. Как-то вечером я оставляю под деревом все эти бессмысленные сети и плевательные трубки, веревки и приманки, а на следующий день – книги, которыми планировал руководствоваться в поисках. Я оставляю себе только тетради. Мне нужно лишь то, что хранится внутри меня самого, а больше – ничего.

Я вспоминаю то утро, когда все началось.

Едва поднявшись с постели, я прошел через весь город и не встретил ни одного ребенка. Шел дождь. Я поспешил обратно домой, по пути забегая под козырьки жилых домов в надежде все же обнаружить хоть детский велосипед, хоть рисунок мелом на асфальте. Ничего. Нигде ни следа ребенка. Ни одной сложенной в трость детской коляски в углу крыльца.

В девять утра в нашем городе случилось особенное затмение – детское. Даже в школьном дворе не было слышно детей. А если задрать голову и посмотреть на окна школы, то там были видны лишь лампы дневного света, горящие под потолком.

Я уже и раньше замечал подобную пропажу, но сейчас она впервые меня встревожила, раскрыла мне глаза. Я почувствовал, как мир разом лишился равновесия. В нем стало вдруг бесприютно и пусто.

Укрывшись в безопасности кафе, я сидел за барной стойкой и листал газеты. Нигде ни страницы, ни слова о детстве. И так – каждый день. Ни следа детства. Ни одного детского лица на рябящем экране телевизора в углу. Но тут я увидел за окном на тротуаре женщину, которая нагнулась низко-низко и протянула руку кому-то, кого я не мог видеть – он был скрыт от меня за углом улицы. Женщина улыбалась. Во мне шевельнулась надежда, и я подошел вплотную к окну. Неужели они наконец вернулись?

Но это оказалась всего лишь крошечная собачка, за которой по залитой водой сливной решетке тянулся поводок. Собачка была одета в шерстяной костюмчик, застегнутый на пуговки. Женщина, промокшая под дождем, взяла собачку на руки.

Я снова пошел по улицам, влекомый этим грандиозным отсутствием. Пропавшие было признаки постепенно возвращались: там появлялся вязаный башмачок, оброненный в лужу, тут встречалась мне беременная женщина или попадалась на глаза коляска с просторной люлькой, пристегнутая велосипедным замком. Хотя все эти знаки обещали скорое окончание затмения, я уже успел принять решение о том, что мне пора в путь. Я должен попытаться поймать детство, добраться до этого великого сосуда, который таится где-то в глубоком ущелье, там, наверху.

VII

Но все же однажды мы возникаем в их жизни. Дети задолго слышат наше приближение. Мы расставляем повсюду сотовые вышки и магазины. Освещаем улицы бессчетным числом ламп. Из громкоговорителей несутся призывы больше ничего не бояться, хотя вообще-то до нашего прихода здесь никому никогда и в голову не приходило бояться.

В один прекрасный день мы просто – раз! – и появляемся. Принимаем встревоженный вид, как будто детство – это такая болезнь, которая в конце концов должна пройти. Мы обступаем малышей и придумываем, чем им занять руки и наполнить дни.

Мы объясняем им, что они могут упасть.

Предупреждаем их голод.

Организуем их жизнь.

Мы решаем дать новое название тягучему детскому времени. Мы называем его скукой.

Так начинается оккупация детства.

До нашего прихода часы здесь могли растягиваться, как резинка. Дети тянули время подобно тесту: хочешь – сделай его длинным-длинным, а хочешь – сомни обратно в комок. Летом, в тепле, тесто медленно поднималось. А зимой терпеливо ждало, как ждут, притаившись под землей, луковицы нарциссов.

Закваской для времени были фантазии.

Фантазии лезли через край. Им мало было головы ребенка, они пропитывали все его тело. Когда дракон выпускал из пасти пламя, ребенок чувствовал запах гари, а когда приходилось гнаться по снегу за медведем, дрожал от холода.

Ребенок испытывает все фантазии на собственной шкуре.

Час за часом я куда-то бежал, лежа в постели, а потом открывал глаза, измученный, мокрый с головы до ног, и ноги были как ватные – на таких никак не дойти до родительской спальни. Я обнимал подушку.

Фантазия изливалась из меня. Она изменяла лица прохожих, выращивала кузнечиков до великанских размеров, заставляла табуны диких лошадей скакать по потолку над кроватью и усаживала фей на занавески. Весь мир накрывало фантазией, как горы окутывает туманом.

До оккупации жизнь представляла собой череду мгновений: порой они соприкасались друг с другом, но никогда не смешивались в кучу. Например, простуда, схваченная под дождем, была лишь четками из бусин-мгновений, и каждая бусина до краев наполнялась самой собой. Содержание ее можно было выразить одним или двумя словами, набранными жирным шрифтом, и не было необходимости произносить их вслух: дождь, дом, тишина, дождь, ожидание, рисунок, дождь, еще, светлее, радость, пальто, мокрая трава, падение, грязь, замерзшие пальцы, возвращение, ночная рубашка, огонь, бульон, постель, жар, темнота, слезы, дрожь, молоко с медом, утешение.

Наша жизнь была коллажем из этих событий, и события складывались в историю, но целиком этой истории никто никогда не слышал. Каждое мгновение существовало отдельно, и проживать любое из них означало примерно то же, что сосать сгущенку из тюбика или жевать ириску. Цельные и неделимые, эти сладости полностью поглощают ребенка, набившего ими рот. Все мышцы его лица жуют и глотают вместе с ним, и даже глаза затуманиваются и расширяются от серьезности момента.

Повзрослев, я увидел, как замедлилась мельница времени. Радость длилась теперь дольше, но и боль – тоже. Я уже не спешил поскорее поправиться, если простужался. Печали стали разбавленными, они перемешались с радостями. Дни превратились в записи на промокашке. Я забыл, каково это – переживать мгновение. Вся жизнь моя стала сплавом. Я научился любить это заурядное, неидеальное вещество, в котором было так мало сходства с круглыми камешками детства.