Читать книгу "Дверь в стене тоннеля - Николай Черкашин"

Подкова в синеватой окалине висела над провалом входа, не уберегла от беды.

Спекшееся нутро отцовского патефона, оплывшие, как на полотнах Дали, черные блины граммофонных пластинок. Все эти довоенные танго, фокстроты, чарльстоны сплавились в сплошной черный ком вечной немоты. Ржавая от огня рама сгоревшего велосипеда-долгожителя. С девятого класса и по сю пору гонял он на неизменном «Урале». Сгорели стойкие пластилиновые солдатики в коробке.

Сгорело бабушкино подвенечное платье.

Сгорела отцовская парадная фуражка, которую на похоронах прибивали к крышке гроба.

Сгорел старинный приемник деда – ламповый в тумбообразном деревянном корпусе: хрустнул под ногой динамик, прокричавший в сорок первом про войну.

Он подобрал из дымящихся еще угольев ослепший цейссовский бинокль – дедовский трофей с первой германской.

Долго смотрел на вскипевший термометр.

Лики икон преобразились в черные угольно-растресканные доски.

Сгорели мамины портреты, рисованные ее женихами и тайно хранимые за подложками рам прабабушкиных и прадедушкиных дагерротипов, которые тоже превратились в пепел.

Из-под груды недосгоревших книг он вытащил мокрую флотскую шинель с погонами лейтенантской младости, обгоревшими, словно в корабельном пожаре. Там, в отсеках подводной лодки, его хранили от огня бабушкины молитвы.

Огонь – одна из ипостасей смерти, смерти скорой и всепожирающей.

Сгорело все, сгорело прошлое, сгорела память предков, сгорели вещи, хранившие нежный запах детства и аромат юности, тепло бабушкиных рук и материнской груди…

Сгорели письма и дневники.

Сгорели мамины вышивки болгарским крестом и школьные портфели, курсантские конспекты и семейные фотоальбомы. Сгорела вся та рухлядь и весь тот хлам, который периодически вывозился из московских квартир – на дачу, и дороже которого, когда он исчез, ничего не осталось…

Сквозь шок ужаса к сердцу прокрались первые змейки боли. Олег тихо застонал.

Кто-то обнял его за плечи… Тимофеев.

– Не надо ни к чему привыкать, старик. Даже к собственным ногам, – притопнул он протезом. – Россию потеряли, не то, что дом. Пошли ко мне… Замоем это дело.

Они медленно побрели в город, на Вокзальную, где жил бывший майор.

«Ну и что, – утешал себя Еремеев, – во все смутные времена гулял по Руси красный петух. И в семнадцатом усадьбы горели, и теперь полыхают… Прав майор, сначала Россию потеряли, а потом и дома».

– Ты хоть можешь предположить, кто поджег? – спросил Тимофеев.

– Кандидатов предостаточно. Толку мало.

– Ты же следователь. Сам себе помочь не можешь?

– Не могу.

– Почему?

– Потому что сапожник всегда без сапог. Я не помню, чтобы в моей практике рассматривалось хоть одно дело о поджоге.

– Поджогов, что ль, не было?

– Сколько угодно. Но когда горят частники, как я, государству это по фигу. У нас частная собственность с семнадцатого года не в чести.

– Опять ты свою белогвардейскую волынку завел, – проворчал Тимофеев. – И как тебя, такого антисоветчика, в Афган выпустили?

– Врачи шибко нужны были.

– Это точно, – вздохнул Тимофеев. – А дом мы тебе отстроим. Не грусти. Может, у меня останешься?

– Спасибо. Поеду домой.

Ночью накатила бессильная ярость. Мафия бессмертна. Мафия беспощадна. Мафия многоголова. Но, как и всякая гидра, она уязвима, если бороться с ней ее же подлым оружием…

Сейчас он держит руку на горле одной из ее голов. Какая разница, кто ответит ему за сожженный дом – ивантеевские ребята, которых он сажал пять лет назад за разбой, или та черкизовская проходчица. Всем им одно клеймо – мафия. Мафия взяла, мафия и вернет. Он отстроит дом… Они заплатят сполна.

Он знает, как взять с них «капусту». И он возьмет ее. План родился глухой ночью. И утро, которое всегда мудренее вечера, не смогло поколебать ночных доводов. Утро, извечной трезвости утро, вынесло свой вердикт: план реален. Надо действовать.

Глава пятая. Должностное преступление, или Операция «мусор»

Утро этого решающего дня Еремеев начал с медитации. Он сел поверх одеяла по-татарски и, слегка раскачиваясь, уставился на маячившую в окне серо-голубую башню черкизовской высотки.

«Я сделаю это. Сегодня я сделаю это, – повторял он про себя боевое заклятие. – Я должен это сделать. И сделаю это. Сделаю это, потому что мне очень нужны деньги. Мне нужно много денег, и сегодня я их добуду. Я добуду сегодня много денег. Я начну совершенно новую жизнь. У меня все получится. Я отниму эти деньги у мерзавцев. Они все мне должны. Я верну свои деньги. Я сделаю это. Сделаю!»

Потом отправился в ванную, и ледяной душ закрепил только что принятое решение.

На завтрак выпил чашечку жасминного чая – запах жасмина, как уверяют китайцы, стимулирует работу мозга куда лучше, чем кофе. Еремеев не раз убеждался в этом на собственном опыте. Сегодня, как никогда, нужна была быстрая и четкая реакция.

Выгуляв Дельфа, он направился к дому № 26. Несколько раз обошел его вокруг, изучая подходы к центральному подъезду. Затем поднялся на двадцатый этаж, постоял у двери, за которой жила Табуранская. Засек время и опрометью бросился на лестницу. Он несся вниз, перескакивая сразу через несколько ступенек, делая лихие виражи на лестничных площадках. Где-то между четвертым и третьим этажами от постоянных поворотов у него закружилась голова, но он все же сбежал вниз и посмотрел на часы: стремительный спуск с двадцатого этажа занял семь минут.

Только после всего этого он набрал из будки автомата ее номер.

– Карина Казимировна?

– Да.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально. А это кто?

– Я ваш следователь. Но не тот, который ведет дело о нападении на вас в Шереметьеве. Я следователь ФСК. На вас заведено уголовное дело по факту провоза наркотиков.

– Это полная чушь! Это…

– Не спешите… Все это вы успеете сказать мне в кабинете на допросе. Передо мной на столе лежит ордер на ваш арест. Но дело пока еще на той стадии, когда только от меня зависит, будет оно закрыто или нет. Вы меня понимаете?

– Да.

– Я предлагаю вам деловое соглашение: мне нужны деньги, «капуста» разумеется, «зеленые»… Вы платите, я закрываю дело.

На том конце провода полыхали мучительные сомнения. Даже мембрана стала потрескивать, должно быть, от бури биотоков, разыгравшихся в прелестной головке Табуранской.

– Предупреждаю, – облегчил муки сомнений Еремеев, – наш разговор не фиксируется на пленку. И если бы даже фиксировался, то по нынешним уголовно-процессуальным законам техническая запись его не может фигурировать в качестве обвинительного материала.