Читать книгу "Дед - Михаил Боков"

Марина сама предложила разойтись. Она помогла перевезти его вещи на квартиру к маме. Она помыла там окна, оттерла пол, смела пыль. Ганин не был в квартире после похорон. Он боялся туда заходить. Это была квартира его детства. Он знал там каждый уголок, каждую щель: помнил, что на антресолях лежит его трехколесный велосипед, зеленый, на котором он когда-то катил в детский сад, а в старом буфете, напротив фотографии рано ушедшего отца, – рюмка, прикрытая корочкой черного хлеба.

За время отсутствия Ганина цветы в горшках завяли и еще появился тошнотворный гнилостный запах. Его источником был йогурт, оставленный мамой в мусорном ведре. Ганину показалось, что йогурт шевелился, когда его, зажимая руками носы, отправляли в мусоропровод.

«Теперь можно жить!» – сказала Марина, разогнувшись после уборки. Она отвернулась к окну, заплакала. Ганин не видел этого, уставившись на фотографию прадеда.

Полное имя прадеда было Ганин Павел Сергеевич. Из неведомо сколь далеко идущего в историю списка Ганиных он был последним, о ком продолжало помнить их живущее на свете потомство. Дальше от Ганина Павла шла прямо в глубь времен темнота забвения. Бабушка, его дочь, родилась за восемь лет до войны. Она помнила об отце немногое. Кажется, он был рабочим. Хорошей квалификации. Кажется, его вообще не должны были забирать на фронт из-за его работы. Но почему-то уже в августе 41-го он там оказался непонятно как. Успел написать одно письмо и где-то под Новгородом лег в землю одним из первых.

Отец Ганина родился в 52-м. Вообще-то он не должен был получить фамилию Ганин. Но все решил случай: бабушка, выйдя замуж, очень быстро забеременела от дедушки, а затем совершила невиданное. Ушла от мужа беременная. И мало что ушла – подала документы на развод, вернула себе прежнюю фамилию и сыну дала ее же. Ганин.

Следующим был сам Ганин. Он заорал младенческим криком на рассвете, в последний день июня 1979 года, а уже в следующем году отца не стало. Он умер в один день с певцом Владимиром Высоцким, практически по тем же самым причинам – остановилось, не выдержав длительного запоя, сердце. И чем дальше бежало время, тем больше настоящие черты отца в сознании сына заменялись чертами певца. Когда Ганин думал об отце, в голове неизменно возникало лицо Высоцкого, и однажды в детстве, играя во дворе, он даже похвастался, что его папа – этот тот дядя из фильма «Место встречи изменить нельзя», капитан Жеглов. Другие дети не поверили и спросили: «Почему же его никогда не видно?» – «Папа всегда на задании. Ловит бандитов в командировке», – он ввернул слово «командировка», услышанное от мамы (она сама частенько употребляла его, когда речь шла об отце), ввернул важно, смутно догадываясь о его настоящем значении.

От отца осталась полка личных вещей. Там была пачка высохших папирос «Казбек», деревянная курительная трубка, несколько записных книжек в кожаных обложках и пачка черно-белых фотографий. На большинстве снимков были незнакомые люди, друзья отца. На других был он сам в домамин период, но фото были такие нечеткие, выцветшие, а отца на них почему-то всегда ставили на задний план, так что вместо его лица на Ганина всегда смотрело мутное светлое пятно. На нем были слабо прорисованы глаза, волосы и чуть-чуть нос, но понять, во что собирались все эти части лица вместе, было решительно невозможно. Там же, неожиданно четкая, была и фотография прадеда.

Ганин с детства помнил запах, который исходил от отцовой полки. Это был запах давнишнего табака, смешанный с чем-то неопределимым, принесенным памятью в подсознание в самом раннем детстве. Волнующий. Скорее приятный.

Когда Ганин, разбирая вещи мамы, открыл отцовскую полку, на него дохнуло тем же самым. Запах никуда не делся. Он даже стал будто более концентрированным, окреп за прошедшие годы. Органы чувств Ганина на пару секунд пришли в замешательство: нос потянул этот запах – и передаваемые им сигналы заполняли собой весь мозг, отодвигая остальную информацию на периферию. Очнувшись, Ганин увидел, что из недр полки на него смотрит лицо прадеда.

Показав снимок Марине, Ганин поставил его перед собой на подоконник. Он всматривался в него так, как в фантастических фильмах древние люди с дубинами и в шкурах всматриваются в космический корабль из будущего. Он изучал морщины деда, заглядывал ему в глаза, пытался понять, какие мысли скрывались в тот момент у него под чубом, – отодвигался от фотографии и придвигался к ней вновь.

Когда, закончив убираться, Марина зашла сказать ему «до свидания», Ганин не отреагировал. Фотография деда увлекла его полностью. Марина подумала, что он обижается на нее за уход. Но решила не лезть. «Вообще-то понятно, почему он не хочет разговаривать, – подумала она. – Мы были столько лет вместе».

Они были вместе пять с половиной лет.

Когда за Мариной захлопнулась дверь, Ганин уже знал, что надо делать. Это знание пришло к нему спонтанно, но поселилось внутри с хозяйской уверенностью, как бывает возвращаются в брошенные дома бывшие владельцы и, увидев, что за время их отсутствия в доме никто не поселился, очень быстро приобретают былую уверенность.

Ганин встал и начал собирать вещи, чтобы поехать попробовать найти то, что осталось от деда.

В свой первый сезон он поднял сто тридцать два мертвеца.

Павла Ганина среди них не было.

Побег

Из лагеря уходили ночью. Полупьяные, скатали палатки в темноте и разворошили схрон. В схроне – нацистские побрякушки, снятые с костей шевроны, пуговицы, несколько орденов, две сотни патронов всех возможных калибров, четыре мины-«лягушки» и 11-килограммовый пулемет «MG 42» – адское творение вермахта, способное в свои лучшие годы выплевывать до полутора тысяч пуль в минуту. Ганин слышал истории, как солдат перерезало на части, когда в дело включался «MG». Разобрать его, смазать, настроить, сбагрить коллекционерам – и на вырученные деньги можно жить зиму.

– Видел бы нас сейчас Кузьмич, – кряхтел Фока, взваливая пулемет на плечо. – Ох, черт, тяжеленный…

– Отойдем подальше – перезахороним добро, – сказал Ганин. – Здесь люди, много людей. Разроют.

Двинулись, обходя огни костров. Старались не шуметь. Обитатели лагеря звенели бутылками, ходили хороводом от палатки к палатке. Кто-то пел песню – казачью, они пользовались почему-то особенной популярностью здесь.

– Не для-а-а меня-а-а-а, – тянул осипший голос, – придет весна-а-а…

Для многих это была игра, знал Ганин. Они, затянутые в модный натовский камуфляж, редко выходили с лопатами в поле. Все больше сидели у костров, вгрызались в шашлыки, заливали в себя водку и смеялись. В воскресенье паковали свои пожитки и отправлялись обратно в города. Меняли камуфляж на офисную униформу, продавали сантехнику, выгодные подключения, ценные бумаги, злоупотребляли словами «мерчандайз», «фэн-шуй», «клиентура» и по пятницам снова ехали в поля – как на дачу, это было вместо дачи у них. Братья Солодовниковы, местные, которые копали с малолетства, презрительно звали таких городскими. И не упускали случая унизить, подстебнуть, пощупать нерв.