Читать книгу "Балерина из Санкт-Петербурга - Анри Труайя"

– Вы понимаете, Людочка, – причитала она, – чем больше молчишь о любви, тем больше возрастает чувство. Все поэты только о том и поют! Не потому ли так крепки наши с Василием чувства, что мы так никогда и не признались в ниx друг другу? И вот теперь его переводят в Москву – и все погибло, все рухнуло!

– Да, это, конечно, ужасно, – ответила я без большого в том убеждения.

– А вы… вы-то кого обожаете? – неожиданно спросила она. Застигнутая врасплох, я на мгновение заколебалась, но тут же обронила кончиками губ:

– Никого!

– В это невозможно поверить! Сколько же вам лет?

– Скоро двенадцать!

– В эти годы пробуждается сердце… Я в эти годы уже начала обожать! Но, может быть, вы просто холодна, как льдышка…

Меня это оскорбительное подозрение точно кнутом хлестнуло.

– Я не льдышка! – с негодованием пробормотала я. – Напротив… Я обжигаю всякого, к кому приближаюсь… Или, лучше сказать, я сама горю для них.

– Ну, а теперь для кого вы горите?

Я отыскала в полутьме взгляд Татьяны и произнесла на одном дыхании:

– Для мосье Мариуса Петипа!

Татьяна вздрогнула и чуть не упала на мою постель, на которой сидела.

– Это невозможно! – пробормотала она.

– Отчего же?

– Да оттого… что он стар!

Это был вызов, на который я не могла не дать ответ. Я почувствовала, как в моей спине прорастают крылья. Я внезапно сделалась мятежным ангелом.

– Это ничего не меняет! – ответила я. – Может быть, я его так обожаю именно потому, что он не юн!

Милосердная, как и положено «маленькой маме», Татьяна попыталась меня вразумить:

– Берегитесь, Людмила! Эта красивая мечта заведет вас в никуда! Очевидно, мосье Петипа еще красивый мужчина, но вам-то нет еще и двенадцати!

– Не ваша печаль мне о том напоминать!

– А если даже так… Бедняжка!.. Поразмыслите хорошенько! Мосье Петипа женат, он преданно любит свою жену… У него уже взрослые дети! У вас не сложится жизнь с ним, помяните мое слово!

– Так ведь вовсе не обязательно с кем-то жить и целовать кого-то, чтобы посвятить ему свою жизнь! – заявила я.

Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь… Я испугалась, что мои слова услышит весь дортуар, а может быть, и сама надзирательница. Но в спальне по-прежнему стояла гробовая тишина, и у меня отлегло от сердца.

– У вас, конечно, есть и другие мотивы, о которых мне не хочется знать. Все сентиментальные безумства достойны уважения! – заключила Татьяна, крепко обняв меня. – Помолчим об этом…

Еще какой-то миг мы побыли в объятиях друг друга; затем Татьяна отправилась к себе в постель, находившуюся в противоположном конце дортуара, а я свернулась клубочком в своей. Удивляясь, как это я могла поведать Татьяне о своих чувствах к Мариусу Петипа, я тем не менее ничуть не сожалела об этом. Я даже почувствовала, что это признание сбросило c души моей камень: с этой минуты я твердо знала, что самый важный в моей жизни персонаж – этот марселец с элегантной бородкой и живым взглядом, этот бог сцены, которого все ученицы нашей школы, даже выпускного класса, обожали не иначе как с трепетом. Я бессознательно сравнивала его с отцом – но тот был злоcчacтным комедиантом, топившим горе в вине, а герой моих мыслей был любимчиком всего Санкт-Петербурга. Я горевала о первом и восхищалась вторым. И засыпала с утопающей уверенностью, что была вдвойне права, посвящая свою жизнь танцу, а свое сердце – Мариусу Петипа.

III

Изо дня в день я все более предавалась хореографической экзальтации. Чем больше играла во мне амбиция сравниться с самыми знаменитыми европейскими балеринами, тем больше я теряла интерес ко всему, что не относилось к танцу. В моих глазах чарующий иллюзорный сценический мир и был доподлинным, настоящим миром, тогда как тот, что простирался за стенами балетной школы, со всеми его пошлостями и очевидностями, был не более чем миром ирреальным. Подвергая свое тело каждое утро методическим истязаниям экзерсисами, я требовала от него все новых подвигов, приближавших меня к безупречному мастерству. Голова моя, сердце и мускулы постоянно пребывали в поиске совершенства; работа у станка была для меня самоизнурением и молитвою одновременно. Я поздравляла себя с тем, что могла правильно исполнять арабески и аттитюды, гордилась своей прекрасной элевацией[4], мечтала достичь виртуозности какой-нибудь звезды, знаменитой тем, что может исполнять четыре раза за спектакль три тура на пуантах, или заграничной знаменитости, лихо крутящей тридцать два фуэте[5] подряд, не переставая улыбаться публике. Правда, если цель моя оставалась неизменною, то педагоги менялись от года к году, от класса к классу. Из рук мадам Стасовой я перешла в не менее чуткие руки Льва Иванова, Христиана Иогансона, Павла Гердта, не упоминая уже о других, не столь именитых наставниках, но хотя каждый из них имел свою методику преподавания, все они в большей или меньшей степени повиновались директивам Мариуса Петипа.

Великий маэстро теперь уже регулярно наведывался к нам на занятия, констатируя наш прогресс и указывая на недочеты. Его появления я каждый раз ожидала с нетерпением и в то же время боязливо. Чем старше классом я становилась, тем больше ощущала потребность в его наблюдении и суждении. Конечно же, это была жажда одобрения сродни той, которую благочестивые души испытывают к своему исповеднику. И в том и в другом случае – поиск поддержки свыше, но в еще большей степени – желание достичь посредством суровой дисциплины определенной цели, ибо я жаждала добиться пластического совершенства точно так же, как алчут достичь совершенства духовного благочестивые души. А впрочем, может быть, союз этих двух целей, на взгляд противоречивых, формирует единый лучезарный союз мысли и плоти? Не хочу показаться нескромной, но, хотя на меня порою нападала неуверенность, я ни разу не удостоилась от маэстро нелестного замечания. Его отеческие покачивания головой и снисходительные гримасы помогали мне обрести уверенность в себе до его следующего визита.

Вполне естественно, время от времени пансионерки получали разрешение повидаться с семьей – обыкновенно по воскресеньям. Ну, а с кем мне было еще повидаться, кроме родного отца? Но наши встречи всякий раз заканчивались разочарованием. Он говорил мне о людях, которых я не знала, а я пыталась заинтересовать его хореографическими представлениями, которые он был не в состоянии понять. Сами того не осознавая, мы становились чуждыми друг другу. Вместо того, чтобы соединить, танец разделял нас. После каждого свидания с отцом я возвращалась в Театральное училище с таким же облегчением, с каким изгнанник возвращается на родную землю.