Читать книгу "Незадолго до ностальгии - Владимир Очеретный"

Идеей противопоставить окно и костёр Киш был обязан почти неизвестному даже в среде профессионалов апокрифу о необъяснимом исчезновении успешного пражского ростовщика Вальтера Эго по прозвищу Истый Меняла, о котором ходили слухи, будто бы он так богат, что может купить себе второе «я». Во время очередного обнищания масс, перешедшего в погромы, настолько успешный Вальтер был подвергнут дефенестрации одним из первых. Далее случилось таинственное: насильно выпихнутый из узкого оконного проёма и свободно устремившийся вниз, Эго-Истый сумел всех перехитрить и не превратился в жижку на булыжниках пражской мостовой, но словно растворился в тумане и сумерках, которые густо закрывали мстительное нетерпенье разъярённой толпы. Странствующий монах-доминиканец, собиравший свидетельства о чудесах в городах и весях, куда его приводила Дорога, записав эту историю, высказал в отношении Эго однозначность, что спасение прадедушки банкиров случилось дьявольскою силою, а надо было на костёр голубчика.

Основывать глобальные выводы на столь зыбкой почве, как средневековый апокриф, с научной точки зрения было легкомысленно и даже спекулятивно, и Киш отдавал себе в этом отчёт. Однако при столь скудном материале, который оставила после себя дефенестрация, не избежать эфемерных построений, и тут ничего не попишешь.

«А вообще всё это грустно», — такую концовку заготовил Киш для своего эссе, подразумевая и выбрасывание из окна, и предание огню, но до финальной точки было ещё далеко.

Заказ на эссе поступил из не самого влиятельного аналитического центра «Мозг и партнёры», и, тем не менее, для Киша это был шанс наконец-то громко заявить о себе и вознестись над рутиной — заняться по-настоящему интересными делами. Дни напролёт он просиживал то в библиотеках, то в Мути, выискивая в старинных гравюрах скрытые коды и иносказания в летописях, а перед сном гадал, как далеко ушли разрабатывающие эту же тему неведомые ему коллеги.

В том, что заказ не чья-то случайная прихоть, и что не он один занят полузабытым обычаем, Киш убедился довольно скоро, наткнувшись на несколько совсем свежих публикаций о дефенестрации, разбросанных как по серьёзным изданиям, так и по развлекательным. Это свидетельствовало о том, что бунтарскими приёмчиками далёкого прошлого заинтересовались некие влиятельные силы, и, значит, приз на кону стоит весьма серьёзный. Но также это означало, что Киш заочно соперничает с асами аналитики и обобщений и даже целыми авторскими группами, у которых несравненно больше ресурсов для проведения исследований. Они могут копать сразу в нескольких направлениях, методично прочёсывать архивы старинных городов, устраивать мозговые штурмы, оперативно проверять свои гипотезы. Он же может противопоставить коллегам только свой ум, интуицию и неожиданный взгляд на вещи — способность узреть картину событий там, где остальные видят лишь нагромождение бесформенных облаков, или отыскать среди скал тайный ход в пещеру, мимо которого другие проходили, не замечая.

Иными словами, он мог рассчитывать только на себя. Даже посоветоваться с отцом возможности не было: отцовские мысли кружили сейчас в куда более древних временах и широтах (отец снова уехал на раскопки).

Лёжа по вечерам в темноте и прислушиваясь к шуршанью тополей за окном, Киш пытался представить себя в стане конкурентов, чтобы изнутри рассмотреть, сделан ли ими прорыв или пока действия носят рутинно-описательный характер. Может быть, они хлопают друг друга по плечам и восклицают: «Мы сделали это!»? Или, наоборот, нервничают и признают: «Мы в тупике»?

Иногда его уносило в мечтания: вот ему удаётся установить связь времён, и тогда… Но это были лишь пьяняще-сладостные фантазии, в которых наутро стыдно признаваться даже себе. Установление связи времён (обнаружение перекрёстка временных потоков) требует неуловимого сочетания качеств, главное из которых — невероятное везение. Даже отцу за всю карьеру это удалось всего раз, и этого раза хватило, чтобы прослыть в среде археологов небывалым счастливчиком. Говоря упрощённо, нужно сильно угадать со временем и местом, а значит, нужно ездить по городам, сотни и сотни лет назад отметившихся, как очаги дефенестрации, бродить, искать — без какой-либо гарантии обнаружить. На долгие вдумчивые поиски у него не было ни времени, ни денег, а главное, не было даже туманных предчувствий, откуда надо начинать Поиск.

Первый письменно зафиксированный факт дефенестрации указывал на древнюю Самарию, где прославившаяся своей жестокостью финикиянка Иезавель, жена израильского царя Ахава, та самая, что насаждала культ Ваала и преследовала Илью Пророка, была выброшена из окна дворца взбунтовавшимися евнухами (Библия, 4 книга Царств). Однако развалины Шомрона, хотя и стоило о них упомянуть из культурологических соображений, уводили во времена, далёкие от Европы и почти недоступные для Поиска. Столицей дефенестрации при этом, несомненно, следовало считать Прагу, где дефенестрация стала чем-то вроде местной достопримечательности (об этом свидетельствовали три знаменитых и ещё несколько просто упоминаемых дефенестраций), что делало пражское направление едва ли не единственно перспективным. Но именно эта открытая очевидность, куда могут ломануться целые толпы исследователей, и настораживала Киша. Он не сомневался (это была догадка, которой он гордился), что обычай дефенестрации восходит к древнейшему суеверию, согласно которому самоубийц боялись выносить через дверь, а потому выбрасывали в окно. Отсюда логично следовало, что толпа, предавая кого-либо окну, таким образом ритуально приравнивала дефенестрируемого к самоубийцам, и это было, пожалуй, высшей мерой общественного отторжения. Но, в свою очередь, данное суеверие было повсеместно европейским, а значит, и юридически образцовый Магдебург, и мудролюбивая Падуя, и знающий счёт Гамбург, и знаменитый своими крышами Лион, и волшебная каналья Венеция и ещё с полдесятка городов в ощущениях Киша с одинаковым основанием могли сойти за исходную точку Поиска, а стало быть…

Всё решила случайная рифма с прошлым. В один из вечеров, когда, прогуливаясь после библиотеки, он задумчиво брёл по Воздвиженке, его окликнул Марк (Толяныч) — товарищ по былой беспечности, во взрослой реализации непонятно чем занимавшийся, но живший беззастенчиво.

Когда-то, на излёте школьной поры, они познакомились в секции почти-до, а позже — так уж совпало — пару-тройку лет упивались юностью из одной и той же пущенной по кругу бутылки: болтались в одних и тех же компаниях безмятежников, весёлой толпой подрывались в авось-путешествия и неизменно забивали болт на всякое закручивание гаек. Славные были времена!.. Их тогдашний девиз «Если не по карману, то — по фигу!» не столько очерчивал узкий коридор возможностей, сколько провозглашал игнорирование стен и перегородок, а то, что они тогда считали ожогами разочарований, было лишь обратной стороной чрезмерной веры обещаниям жизни и избытка молодых звенящих эмоций.

Когда же все разбрелись кто куда, каждый в поиске своих подарков, путь Марка стал напоминать цепь деепричастных оборотов — красочных и ярко зримых. Все они обозначали добавочные действия к одному-единственному, но тайному глаголу. Глагол был начертан белыми буквами на белой поверхности, и это было совсем не то же самое, что писать чёрными буквами на чёрной поверхности или, скажем, синими на синей: глагол Марка оставался невидимым, будучи у всех на виду. Толяныч передвигался по миру, не отказывая себе в роскошных отелях и изысканных ресторанах и, кажется, не скрывая юридического образования. Он действовал, так сказать, средь бела дня, а не под покровом синих сумерек или чёрной ночи.