Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

— Вы считаете, что я агрессивный? Может, это выглядело так. Но это неумышленно. Мне просто было сложно соединить в одно вас, тут в Амстердаме, и мою дочь — там, на другом конце света, в Сиднее. Ибо — как и почему? Вы же сами говорите, что для меня все это может быть слегка ново и непривычно. Сами признаете, что меня шесть месяцев как бы не существовало. Так что прошу меня простить. Извините. Слышите? Я прошу прощения. Извиняюсь. Очень прошу вас меня простить… Вы слышите?! И, разумеется, я повторю то предложение, — ответил Он. — Хотя, честно говоря, не понимаю, зачем, — добавил Он после секундного раздумья.

Он начал медленно и с выражением произносить предложение о постели в Амстердаме. Сначала по-шведски, потом по-немецки и по-русски. На польском Ему вдруг стало не хватать слов. Он никак не мог выудить из памяти слово «постель», потом — слово «доктор». Начал заикаться. Через минуту — мямлить. У Него задрожали руки, а голову как будто стянуло железным обручем.

— Что ж, уже достаточно, хватит, — прервал Его Маккорник, прижимая его ладони к одеялу.

Когда Он успокоился, замолчал и голова Его упала на подушку, Маккорник негромко заговорил:

— Итак, у вас афазия, если проще — дисфазия. То есть у вас нарушены языковые функции, функции речи. Но не все, к счастью. И это очень хорошая новость. Кома и отсутствие мозговой активности стали причиной нарушения работы нескольких отделов памяти, в основном долговременной. Вы не можете подобрать слова в языке, которым владели всегда. Слова, которые вы выучили недавно, находятся в кратковременной памяти в гипокампе, и вы без труда можете их произнести. Это нормальное явление при дисфазии. Вам не удалось сказать на своем родном языке, который вы помните дольше всего, то, что вы хотели, и в конечном итоге вы, чтобы выполнить задание и все-таки произнести что-нибудь, использовали похоже звучащие слова из других языков. «Deuter» — это не совсем то же самое, что «доктор». Люди, которые иностранных языков не знают, частенько используют слова, которые похожи на слова их родного языка — и это часто приводит к абсурду и полной утрате смысла, потому что язык — это ведь не только слова, но и контекст. Впрочем, это вы ведь знаете, правда? — неожиданно спросил он. — Ваша дочь рассказывала, что вы работали над математическими моделями НЛП. Что для меня — просто из области фантастики и волшебства. Абсолютная магия. И абсолютно непонятная. Потому что — ну как можно математически моделировать такие вещи, как неврология, лингвистика и человеческое поведение? Так что в контексте контекстов вы должны ориентироваться намного лучше меня, — добавил он, усмехаясь. — С забыванием или вспоминанием иностранных языков после мозговых травм у нас тут случается всякое — самые разные, порой совершенно необъяснимые и неожиданные ситуации. Иногда забавные и всегда очень загадочные. А один случай граничил прямо-таки с настоящим чудом. Однажды привезли к нам с автострады одного пострадавшего португальца с открытым переломом основания черепа и мозгом наружу. Примерно вашего возраста он был, лет так под шестьдесят. Только вполовину худее. Он, представьте себе, на «Харлее» поездочку совершал. Из Фару, что прямо на границе Португалии и вообще Европы, недалеко от Африки, в Англию. Вот такая себе коротенькая поездочка. Из Фару в Ливерпуль. То есть больше двух тысяч семисот километров. Можете себе представить? — спросил он, покачивая недоверчиво головой. — Пожилые мужчины, — продолжил он, — такое мое наблюдение в последние годы, стали любить эти рычащие, тяжелые, как трактора, мотоциклы — для них это способ вернуться в молодость. Эти машины разрушают им позвоночник — потому что сидишь на нем как на сиденье очень низкого унитаза, а руки держишь, как будто ковер выбиваешь во дворе. Рычат они громко и очень вредно, на барабанную перепонку давят и совершенно не массируют, хотя и дергаются под тобой, простату — в отличие от наших старых добрых велосипедов, которых так много на неровных улицах Амстердама. Нет, это, верно, остатки какой-нибудь травмы от юношеских мечтаний о приключениях, которые никогда не случились. Или какая-нибудь фрейдовская сексуальная фантазия об играющем между ног коне, ржущем в своей кожаной сбруе, и ты такой едешь — в шлеме, который сильно напоминает каски вермахта, с упаковкой виагры в кармане к ожидающей тебя девице. Которая тебе во внучки годится по возрасту. А как же иначе. Хотя, конечно, Фрейдом, — закончил он с иронией, — можно объяснить почти все человеческие счастья и несчастья. За исключением разве что грибка стопы. Потому что его никто не воспринимает всерьез. Даже во время учебы.

Он замолчал и стал нервно теребить ухо и морщить лоб. В этот момент он был похож на человека, вдруг потерявшего нить разговора или забывшего вопрос, на который от него ждали ответа.

— Ах да! — радостно воскликнул он через минуту. — Мы говорили о нашем мотоциклисте из Фару. — Он повернулся к медсестре, на которую чуть раньше наорал, и спросил: — Как его звали? Забыл… Вы его тогда взяли под свое крыло. Окружили особой заботой. Потому что он же был португалец. А они давным-давно колонизировали вашу прекрасную родину. И вы за ним могли ухаживать как никто другой.

У медсестры взгляд стал такой, как будто ее неожиданно вызвали к доске, и она ответила нервно:

— Колонизировали португальцы… ну и что? Моя мама мне рассказывала, что при португальцах-то у нас было лучше, чем сейчас. Чисто и спокойно. И капиталисты были не наши — нас чужаки обкрадывали. Не то что сейчас. А звали его по-португальски — Хорхе Джустино. Двойное имя у него было. Как и подобает настоящему мужчине. По-французски он, правда, представлялся как Жан-Люк. А потом вот только по-французски и осталось — Жан-Люк. Что-то у него там в мозгу-то щелкнуло…

— У меня только одно имя, — невозмутимо возразил Маккорник. — Может, поэтому я и не настоящий мужчина для некоторых. А в мозгу у него щелкнуло, это точно. Он очень сильно пострадал в аварии. Тут вы правы. И у него в мозгу сильно щелкнуло, как вы выражаетесь. И вот все-все французское стало для него в данный момент самым важным. Вот такое чудо. — Он улыбнулся. — Наш Хорхе Джустино, или Жан-Люк, ехал на своем «Харлее» из Фару в Ливерпуль. В окрестностях Роттердама, никто не знает, почему именно он решил удостоить своим визитом и Голландию, он глубокой ночью уснул за рулем своего мотоцикла. А ведь Роттердам совсем не по дороге из Фару в Ливерпуль. Самый короткий путь до Ливерпуля вообще не идет через Голландию. Так что это была какая-то ошибка — или у него была какая-то своя, никому не известная цель. Оставим догадки относительно этой цели и скажем честно, что наша депрессивная Голландия, вне связи с историей Жан-Люка, или Хорхе Джустино, или наоборот, вполне может вызвать тоску и усыпить. Любого. Он въехал на довольно большой скорости в припаркованный на обочине грузовик. Спас его шлем, та самая каска вермахта. Хорхе Джустино мы усыпили — в отличие от вас. Ваш мозг и вы сами вместе с ним спали по собственной воле с самого начала. А Хорхе мы ввели в медицинский сон с помощью фармакологии. Внутривенных средств. Сон спасает больше людских жизней, чем искусственное дыхание, только об этом мало кто знает. Когда через неделю мы его разбудили — он начал яростно богохульничать, что является довольно распространенным явлением для тех, кто выходит из так называемого состояния минимального сознания, а через несколько дней случилось то самое чудо. Этот Хорхе Джустино сразу после пробуждения ругался по-португальски — и вдруг заговорил по-французски. С грубыми ошибками — но только и исключительно по-французски. Вот так у него в его поврежденном мозгу вдруг щелкнуло. Но почему он вспомнил именно французский, который учил еще в молодости в школе, до сегодняшнего дня объяснить никто не может. Английский он тоже учил. И по английскому у него оценки были даже лучше. Что интересно — последний раз он пользовался французским языком лет за тридцать до несчастного случая. По-научному это называется «компульсивный синдром иностранного языка». Но он не только язык Франции себе выбрал — он вообще выбрал себе все французское. Он стал как одержимый придерживаться французского образа жизни с чтением исключительно французских газет и просмотром исключительно французского телевидения. На завтрак он заказывал себе чаще всего французские багеты. И при этом все остальные функции мозга у него оказались в порядке. Правда, со сном были проблемы, а еще из памяти напрочь выветрились воспоминания о последних трех годах жизни. Он не помнил, что с ним происходило за эти три года. Не помнил, например, как он покупал своего огненного скакуна, свой «Харлей», который и стал причиной всех его бед. Это его патологическая франкофилия, назовем это так, сочеталась у него с маниакальным, безграничным восторгом по отношению к франкоязычной культуре. По коридорам клиники он ходил с томиком «Цветов зла» Бодлера — даже в туалет. Хотя до аварии поэзии вообще не выносил. Никакой. Как сам признавался. Никто не знает, читал ли он вообще — но книгу носил с собой везде. И еще кое-что. Как любой настоящий француз, пусть и не по происхождению, он стал очень не любить англичан.