Читать книгу "Быть Сергеем Довлатовым. Традегия веселого человека - Елена Клепикова"

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Смешная у тебя получилась пародия на шестидесятника-неудачника.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. «Некролог себе заживо»? Ну, не один к одному…

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Да брось, секрет на весь свет! Ты вообще не очень горазд на выдумки. Ефимов списан с натуры и узнаваем от начала до конца. А какой ты ему шикарный псевдоним придумал? Игорь Питерец – взамен его настоящего псевдонима Андрей Московит.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Игра эквивалентами.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А те Сережины эпистолярные тебе характеристики надо воспринимать в контексте. Письма адресованы твоему лучшему врагу и заклятому другу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: «Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха», про которого Сережа говорил, что антисемитизм – только часть его говнистости.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Сказано классно, хотя Парамонов в эту формулу все-таки не укладывается. У Сережи был зуб на него. Он рвался набить ему морду на «Свободе», еле удержали. Я тоже чуть не разбил о его голову бутылку – было дело. Согласен с Сережей: говнистости в Парамохе – через край.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Проехали. Ты написал про Парамонова повесть «Еврей-алиби» – забудь про него.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Скорее Парамоха послужил прообразом моего героя. Я добавил ему аргументов, сделал умнее и глубже, чем он есть на самом деле. У Бори сын, а у Стаса, моего героя, дочь. Да и вообще это собирательный образ. Не единственный же он антисемит среди нас.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Бог с ним! А Сережа, помимо прочего, отстаивал свое право как главреда «Нового американца» нас с тобой печатать, тогда как Ефимов с его совковой психикой, будь его воля, перекрыл бы все кислородные пути. А Сереже скажи спасибо – ты далеко не худший в его эпистолярном паноптикуме. А кто самый худший, знаешь? В его собственном ощущении – он сам. Его мизантропство – «всех ненавижу» – от недовольства своей жизнью и отвращения к себе.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души – его собственное выражение. Это, однако, не было доминантой его характера, а находило на него приступами. Чего не скажешь в сердцах!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это частная переписка – не для печати. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросилась свора за еще не напечатанных «Трех евреев». Это было в период добрососедских отношений – еще до дружбы, когда вы с ним встречались каждый божий день.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Уточняю: каждый божий вечер. А та статья – лучшая его публицистика!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это не просто статья, а поступок. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением. Ладно, оставим его в покое. А как с нашей главной парой: «Довлатов – Бродский»? В фильме у тебя про них отдельная новелла.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском – если дойдут руки – новеллы «Бродский – Довлатов» не будет. Как и в следующей, юбилейной книге нашей мемуарно-аналитической линейки «Быть Бродским. Апофеоз одиночества».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты анонсируешь книгу о Бродском заранее? Смотри, не сглазь. А разве Сережа не был одинок по жизни, несмотря на ее бурление округ него?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Мы о разном. Одиночество было источником вдохновения Бродского, чего никак не скажешь про Довлатова. Помню, мы с ним пошли на вечер Бродского в Куинс-колледже.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это когда у нас моя мама гостила? Где-то ранней весной 1988-го. Потому я и не смогла пойти. А жаль.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не много потеряла. На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65, хотя ему тогда не было и 48. Какое отношение имеет этот человек к тому Бродскому, которого мы с тобой любили? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего пара лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за «доступ к телу» и сохранив благодаря этому его питерский образ. Что с ним время сделало! Читал, однако, с прежней мощью, особенно «Winter» по-английски и «Вороненый зрачок конвоя» по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикался и эти бесконечные «Э… э… э…». Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень тогда переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же «жидопись»? Курил непрерывно, прикуривая у самого себя. Выкурив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. А после вечера около него толпился люд, еле пробился к нему. Обнял, что-то мелькнуло в нем прежнее, близкое, родное, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете. Довлатов, волнуясь, сказал ему: «Я должен вас поблагодарить, Иосиф». – «За что?» – «Для вас это не важно, но важно для меня. Я вам еще позвоню». Довлатов льстил с достоинством – Бродскому это нравилось. И вообще, такой большой, а льстит, заискивает, зависит. А что Сереже оставалось? Он действительно зависел от рекомендаций Бродского – в «Нью-Йоркер», в издательства, на литконференции и гранты.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Литературный пахан.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Чего так круто? Заменим на эвфемизм: распределитель литературных благ. А тогда я расчувствовался и хотел пригласить его к нам, тем более ты благоволила к Осе как ни к кому другому из наших питерских знакомцев, но вспомнил о семейном напряге у нас дома в связи с приездом твоей мамы.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Думаешь, он поехал бы к нам?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не сомневаюсь. Так он был одинок, неприкаян. Мы с Сережей по пути обратно как раз об этом и говорили. И знаешь, что Сережа вспомнил? Рассказ Валеры Попова про человека, который стал чемпионом, и все перестали ему звонить, думая, что у него теперь отбоя нет от поклонников. Вот и сидит этот чемпион дома, скучает, пока не раздается долгожданный звонок – это ему звонит другой чемпион мира, которому тоже все перестали звонить.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Два чемпиона мира – Бродский и Довлатов. Почему не объединить эту парочку в отдельную главу? Тебя Бродский называл ласково Вовой, а Довлатов – Володищей или Вольдемаром. А теперь тебя так зовет Лена Довлатова. А как Бродский звал Довлатова?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Как мы с тобой: Сережей. Иногда Сержем. Либо Сергуней. Сергеем – никогда! В их отношениях не было равенства. «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя» – передадим Осины стихи Сереже и повернем их обратно к автору. Довлатов никогда не воспринимал Бродского ровней. Да тот бы и не позволил, а кто забывался, ставил на место. Когда при их первой встрече в Нью-Йорке Сережа обратился к Осе на «ты», Бродский тут же его осадил. В «Post mortem» я пишу об этом подробно и ищу причины тиранства Бродского над Довлатовым. С помощью психоанализа. Вот отличие мемуаристики от прозы: первая занимается верхами, вторая – корешками. В «Post mortem» я доискиваюсь до причин этой напряжки между ними. Чем не сюжет: и взаимное притяжение, и отталкивание, и соперничество, и зависимость с неизбежными унижениями…