Читать книгу "Единственная моя - Галина Владимировна Романова"

Он просто хотел провести его тихо, мирно, без шума и разборок. Он и пива прихватил в магазине, которое Шурочка любила. И рыбки. Все почистил, охладил как надо. Накрыл стол, позволил ей потрепаться с подругой почти час по телефону, хотя, по его мнению, у нее на это много других вечеров было, свободных от него. Но стерпел, ничего. Посидели, попили пива, заедая его вкусной маслянистой рыбкой. Потом все убрали, вымыли, перебрались в спальню, и тут началось.

И чего это Шурочку всегда разбирало именно в спальне?

Бойцов нервно шевельнул длинными ногами, упершимися в пыльный плинтус, по новой переплел пальцы, скрещенные на животе. Снова начал вспоминать.

Да, Шурочку там прямо разбирало. Едва только Бойцов до тела ее пытался добраться, как она начинала рыться в глобальных проблемах каких-то, перетряхивать идеалы, чтобы возродить утраченные.

И тогда вот, в самый последний их вечер, она снова начала вспоминать замечательное прошлое, в котором, оказывается, жили припеваючи ее дед и отец, оба из военных. И все замечательно у них было, и все честно. И никаких взяток тогда не было, об этом просто даже не слышал никто. И квартира в Москве ее отцу просто за боевые заслуги досталась, а не потому, что он на министерской дочке женился. И ее потом в престижный вуз устроили из-за ума ее великого, а не потому, что декан любил с ее отцом охотиться.

Никогда Бойцов – видит бог – не умалял достоинств Шурочки, никогда. Но тут не выдержал и надерзил бедняжке. И от назначения, которое Шурочка ему все подсовывала как бы исподволь, резко и навсегда отказался.

– Что, так и станешь просиживать штаны за своим обшарпанным столом в богом забытом отделе?! – ахнула, сраженная наповал, его невеста.

Он, между прочим, когда с ней знакомился, совсем не знал, чья она дочь, внучка и подружка. И влюбился в нее с первого взгляда не за заслуги ее честного отца, деда, тестя отца и всей их многочисленной влиятельной родни, а просто потому, что глаза у Шурочки были необыкновенными, ну и ножки соответственно, и попка.

Это уже потом, когда начали встречаться, а затем жить вместе, он узнал о ее могущественной родне и сробел немного, если честно. А по первости просто млел и восхищался именно девушкой, а не дочкой, не внучкой и не чьей-то подружкой.

Они расстались.

Быстро, одним вечером, без долгих выяснений, слез и истерик. Она задала ему в последний раз вопрос: согласен ли он на повышение под крыло ее знакомых или родственников, Бойцов так толком и не понял тогда. Он ответил категорическим нет. Шурочка сползла с кровати. Тщательно оделась. Методично двигаясь, уложила свои вещи в три громадные сумки. Позволила ему донести их до ее машины. И все. Никаких больше встреч, звонков, разговоров не было. Она исчезла из его жизни, будто ее никогда там и не было. Как привидение, честное слово! Даже иной раз, вспоминая, думал: а была ли она в его жизни в самом деле или нет?

Ну, нет, была, конечно, была. И чашка осталась после нее из тонкого фарфора. Из глиняных, обычных, со смешным милым орнаментом по боку Шурочка пить чай не могла. Вкус будто бы у чая бывал другой, букет будто бы пропадал. И комплект столовых салфеток остался, которыми Бойцов не знал, когда надо пользоваться.

Ребята, когда к нему захаживали, простыми, бумажными пальцы вытирали. Их потом ни стирать, ни гладить, ни крахмалить не нужно было. Скомкал да в мусорное ведро. Так что Шурочкины салфетки лежали на прежнем месте невостребованными, и всей пользы от них – лишний раз напомнить Бойцову, что Шурочка в его жизни была все же.

Скучал ли он по ней? Вспоминал ли с болью, натыкаясь на забытые ею вещи?

Честно?

Нет! Не скучал. А если и вспоминал, то без боли, а с грустной нежностью, как о прибившемся случайном щеночке, которого не сумел приручить и отдал потом в хорошие руки. Он бы все равно с ним не справился. У него бы все равно этот щеночек погиб без внимания и заботы каждодневной. Скребся бы нежными коготками в вечно запертую дверь и тосковал, тосковал, тосковал без него.

Шурочка была очень хорошенькой и очень хорошей. Но так Бойцову с ней было каждодневно обременительно, что порой ноги домой не шли, а все завернуть куда-нибудь норовили. Он ведь уставал, уставал порой смертельно. И места в его мозгах не оставалось на то, чтобы что-то придумывать, изобретать какие-то сюрпризы, привносить в их жизнь какие-то новшества, на то, чтобы удивлять, умилять.

Да, мечтал иногда, просыпаясь, что вот сегодня вечером он то-то и то-то, и непременно, и уж обязательно. Но ежедневная рутина очень настойчиво из него весь его утренний романтический настрой выдавливала. И зачастую, возвращаясь домой поздним вечером, единственное, что хотел Бойцов, это горячей ванны, сытного ужина и мягкой подушки под головой. И не до обсуждений ему было нового театрального сезона. И совсем не хотелось никаких премьер, и слышать не хотелось о выходках какой-то звезды, блистающей весьма сомнительно.

Хотелось покоя, тишины, и очень хотелось спать.

Шурочка ушла. И покой будто в душе относительный воцарился, и спать Бойцов теперь мог без лишних разговорных прелюдий, сколько хотелось, но…

Но вдруг поселилось в нем с потерей Шурочки и обретением всего того, о чем мечталось, странное неудовлетворение собственной жизнью.

– Зачем тебе, Бойцов, такая работа?! – снова задал он себе вопрос, меняя ноги местами и оставляя резиновой подошвой ботинок на пластиковом пыльном плинтусе черный след. – Что тебе в ней?!

Ответа у него не было. Зло в душе было, имелся запас матерных слов после утреннего совещания, но ответа на его, а прежде на Шурочкин, вопрос не находилось!

Он не знал, почему до сих пор не ушел. Почему все еще пытается ловить преступников, которых потом ловкие дорогостоящие адвокаты отмазывают от тюрем? Да что там адвокаты! Порой и до суда дело не доходит, его разваливают, не за спасибо, конечно же. И все об этом знают, и все молчат. И он молчит. Как-то приучили их со временем к сговорчивости, к покорности такой вот, служащей в интересах…

А в чьих интересах-то?!

Сегодня он вот за кого пинков с утра наполучал, например? За убиенного в собственной машине предпринимателя – назовем его так – Сырникова Владимира Анатольевича.

– Убит человек! – надрывался САМ сегодня в своем кабинете, обводя всех присутствующих карающим взглядом. – Убит в центре города, белым днем!..

Далее шло повествование о росте преступности, перешагнувшем в последние месяцы все допустимые пределы. Да, понятно, что начал собираться лихой народец, упрятанный в свое время в тюрьмы за страшные преступления в лихие девяностые. Да, всем понятно, что не встанет этот народец ни к станку, ни метлой не пойдет махать. Их, станков-то, между прочим, почти не осталось. Да и метла нарасхват. Но все равно, нельзя упускать из вида вернувшихся из мест лишения свободы заключенных. Нельзя!

– Убит человек!!! Уважаемый всеми человек!!! – рокотал САМ, покрываясь испариной, видимо, от собственного неосторожного заявления.