Читать книгу "Красная площадь и её окрестности - Михаил Кириллов"

К нам во двор возвращались и другие демобилизованные. Но не все. Приходило и горе. Вернулись и те, кто воевал в партизанских отрядах.

Демонстрация

В ноябрьские праздники с дворовыми мальчишками на трамваях и метро добирались в центр Москвы. От метро «Площадь Революции» шли до Исторического музея, туда, куда стекались колонны демонстрантов со всех районов города. Там мы встраивались в шеренги трудящихся, стараясь пробиться к той колонне, которая шла поближе к Кремлю.

Гремела музыка, звучали песни. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна», «Москва моя, ты самая любимая» и другие. Люди несли плакаты и флаги, пели, смеялись, стремились побольше увидеть. И никто их сюда не загонял, как некоторые лгут сейчас. На трибуне Мавзолея стояли и приветствовали проходящие колонны трудящихся-москвичей товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный, Калинин, Берия, Жданов и другие руководители партии большевиков и советского правительства, а также маршалы и генералы, которых мы хорошо знали и до этого. И мы, мальчишки, тянули головы, стараясь увидеть любимых вождей. А пройдя Красную площадь и спустившись вместе с колоннами к Москва-реке, уставшие, но счастливые, уходили по набережной в сторону Таганки, к Заставе Ильича и к шоссе Энтузиастов, домой.

Похороны товарища Землячки

В газете «Правда» было напечатано краткое сообщение о смерти члена ЦК ВКП (б), большевички с дореволюционным стажем, соратницы В.И.Ленина тов. Землячки. Прах её должен был быть захоронен в Кремлевской стене.

К назначенному времени я уже был на Красной площади. Процессия, которая шла от Мавзолея, была малолюдной. Урна с прахом была помещена в стене, и над площадью прозвучали прощальные ружейные выстрелы. Так, незаметно, уже тогда уходили старые большевики, стоявшие у самого начала создания нашей партии.

Военнопленные

В октябре 1945-го года я сел в поезд на Рижском вокзале вместе с группой мальчишек моего возраста. Я должен был поступить в Рижское нахимовское училище. Так решили отец и мама.

По дороге в Ригу я видел разрушения в городах Волоколамск, Ржев, Великие Луки и других. Города эти были буквально сожжены, здания вокзалов стояли в руинах, высились печные трубы сгоревших домов. Поезд шел медленно – с окончания войны прошло всего полгода и пути еще ремонтировались. На обочинах грудилась искореженная военная техника – наша и немецкая, остовы сгоревших вагонов и паровозов. На путях, под вооруженной охраной, работали военнопленные – худые, изможденные, в грязных шинелях и в кирзовых сапогах: возили тачки с песком, таскали мешки с цементом, сгружали с платформ кирпичи. Во время остановок нашего поезда они просили еду. Это все, что осталось от «победителей». Сбылись слова отца, писавшего нам в уральскую деревню в 1941 году из Москвы, что Гитлеру свернут шею.

Местных жителей в этих городах было мало, и они выглядели не лучше.

Нам, мальчишкам, было по 12 лет, но мы чувствовали, что едем через пепелище – прямое свидетельство только что закончившейся войны. В Москве все-таки не было таких разрушений. Мы были детьми войны, кое у кого погибли или болели родные люди, и мы способны были чувствовать чужое горе, в том числе горе пленных. Но ненависти к ним у нас не было, их вид был слишком жалок. Было лишь чувство справедливости постигшего их возмездия.

В училище я не поступил из-за маленького роста. Возвращаться в свой 6-ой класс ни с чем было как-то стыдно. Но в школе никто и не заметил моего отсутствия.

Прощание с мамой

Мама болела. Иногда возникали светлые промежутки в ее состоянии. Тогда ее отпускали домой. Обычно это было летом, когда было тепло. На улицу она не выходила и по дому мало что делала, больше лежала, но было такое счастье быть вместе. Я при ней стал больше читать.

Но, к сожалению, почти все остальное время она находилась в больнице. Когда мы, я и брат Саша, приходили к ней, радовалась вся её палата. Мама оживлялась, присаживалась, принимала наши передачи и подарки и поглаживала нас своими похудевшими пальцами. Волосы у нее были уже седые. А ведь ей было только 38 лет. Ей хотелось бы обнять нас, но она не могла себе этого позволить и только гладила нас по спинкам. Она расспрашивала нас о школе, об учителях и воспитателях, о Вовочке. Его приводили редко – врачи запрещали. А когда мы уходили, мама целовала каждого в затылочек, стараясь не плакать, и махала нам рукой до самой двери. У нее был трудный период – болезнь перешла в стадию чахотки.

Весной 1946-го года отец договорился, что мы проведем лето в деревне в Калужской области. Это оздоровило бы нас.

Я посетил маму, рассказал ей об этих планах. Мне показалось, что она уже знает обо всем и одобряет такое решение. Она знала и то, что в деревню едут и дочери женщины, знакомой отца. Вероятно, отец ее уведомил. Прощаясь, она по обыкновению поцеловала меня в затылок, прижалась ко мне на минутку, и я пошел к двери. У двери оглянулся на нее: она улыбалась и, приподнявшись, махала мне рукой. Уходя от мамы и зная, что она теперь уже точно умрет, рыдая в больничном сквере, у памятника Достоевскому, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее.

Последнее лето

Отдыхали мы очень хорошо. Трое мальчишек и две девочки – Люба и Люся. Жили дружно, купались в речке, в лесу собирали грибы и землянику, ходили на конный двор и даже ездили верхом на лошадях. Спали в амбаре на сене, а питались в доме.

Деревенские жили плохо. Хлеб пекли из лебеды. Варили щи из крапивы. Мясо было редкостью, но молоко было. Зато лесных ягод и грибов было полно: только не ленись, собирай. Одеты жители деревни были плохо. Мужиков осталось мало: погибли на фронте или еще не вернулись из армии.

Дни бежали незаметно. Однажды пришло письмо от мамы, в котором она советовала нам, всем пятерым, отдохнуть хорошенько, так как, писала она, «нас ждет трудная осень и зима». В августе она умерла. Похоронили её на Ваганьковском кладбище без нас.

А мы, вернувшись в Москву, вскоре переехали из Лефортово на Смоленский бульвар, где жили Люба и Люся, и их мама. Отец женился на этой женщине. Звали её Наталья Васильевна. Она тоже стала Кирилловой.

Как я узнал много позже, она в начале того лета, оказывается, виделась с нашей мамой в больнице по ее приглашению. По словам Натальи Васильевны, она рассказала нашей маме об их отношениях с отцом и поклялась помочь вырастить нас. То есть, на самом деле, оказывается, мама все знала. Она сама захотела познакомиться с той, которая должна была вскоре стать женой отца. Наверное, этому предшествовал её разговор с отцом? Какое мужество! К ней, изможденной чахоткой, поседевшей, умирающей, приходила здоровая молодая женщина, которую полюбил отец. Но мама оставалась мамой. Знание правды о нашем будущем, о будущем ее мальчиков, конечно, добавило ей боли и одиночества, может быть, даже добило ее, но, вместе с тем, и успокоило. Она успела передать нас в другие, как ей показалось, добрые женские руки. Как именно они говорили, теперь уже не узнаешь. Реальную боль испытали тогда, конечно, и отец, и Наталья Васильевна. Все они берегли нашу детскую психику до последнего. Они просто подарили нам то безоблачное лето.