Читать книгу "Семь сказок о сексе и смерти - Патрисия Данкер"

Значит, она умерла в точности так, как представляла себе.

Кто этот мужчина?

Она ждала его. Он за ней следил.

Полицейский наклоняется вперед, крутится пленка.

Ее преследователь?

“Женщина всегда знает, когда мужчина за ней наблюдает. Даже если она не знает, кто он. Линдси знала, что он здесь. Может, ей нравилось чувствовать мужской взгляд на своих ягодицах, бедрах. Она любила сцену, актерство. Миллионы мужчин смотрели на нее каждый вечер. Отчего это так возбуждает — когда знаешь, что за тобой наблюдают?”

Я дала полиции пищу для размышлений, но никакой конкретной информации. Убийство Линдси приоткрыло мне черту собственного характера, о которой я не подозревала прежде: я поразительно злопамятна. Я думаю, это одно из главных моих качеств. И я осуществила свою месть.

Я приносила цветы к могиле Линдси. Навещала ее родителей. Начала собирать информацию о ее последней любовнице. Исполнительный директор, красавица в отутюженных льняных костюмах, с приличествующим случаю заплаканным лицом и заметным обручальным кольцом на пальце.

Потом муж вернулся из Калифорнии, и я заморозила свой проект, отложила его в дальний ящик и заперла на ключ. Мой муж обладает всеми добродетелями среднего класса. Он никогда не сует нос в мои дела. Я упомянула о смерти Линдси. И он ответил какой-то общей фразой: да-да, ужасно. Как ужасно, когда такое случается с кем-то знакомым. И больше ничего не говорил об этом. Насколько мне известно, дело так и не раскрыли.

Здесь, на острове, нежась, словно кошка, на теплых каменных плитах, я думаю об убийстве Линдси семь лет тому назад и наслаждаюсь чудесным ощущением симметрии. В конце дня возвращается муж, потный и очень довольный. Приехали французские археологи, мы с ними ужинаем. Приоденься, солнышко. Я хочу, чтобы ты произвела на них впечатление. Хорошенькая, очаровательная жена определенного возраста, начитанная, умная, с тонкой талией — безусловное достояние ученого. Я ношу простые классические костюмы неярких тонов, никаких украшений, кроме единственной золотой цепочки на щиколотке. Цепочка тонкая, едва заметная. Этого достаточно. Я спускаюсь по лестнице. Сажусь. Улыбаюсь французам, которые устраиваются вокруг меня, как ящерицы в период любовных игр. Мы заказываем аперитивы. Я — единственная женщина за столом.

И вдруг — он здесь. Я чувствую его яростный взгляд обнаженными лопатками, беззащитным затылком. Я не смею оглянуться. Его взгляд спускается по спине к плавному изгибу моих ягодиц, угнездившихся в ивовых прутьях кресла. Я сижу голая, раздетая этим поглощающим взглядом. Я чуть выпрямляюсь, слегка поворачиваюсь к почтенному французскому профессору, что сидит справа. Глаза преследователя греют мне затылок. Руки моего собеседника покрыты черной шерстью, как у оборотня. Я бормочу что-то, киваю в ответ на его слова, я страшно возбуждена.

Все мужчины вокруг чувствуют мое возбуждение. Они принимают его на свой счет. Наблюдают, как я реагирую на то, что они говорят. Они развлекают меня, веселят меня, тянутся к эротическому заряду моей полуулыбки, полуопущенных век, чувственного тела.

Мой муж в восторге. Обед протекает прекрасно, открывая новую эру англо-французского археологического сотрудничества.

И тут, так же внезапно, я понимаю, что он ушел. Я затихаю, как изможденная бабочка в конце лета, трепещущие крылышки поникли. Электрический заряд уходит из меня. Теперь я похожа на светляка на рассвете.

— Вы извините меня, господа? Я немного устала. И вам наверняка нужно обсудить важные дела.

Все встают, когда я делаю осторожный шаг в сторону, прохожу через мраморный бар с фонтаном, покрытым ракушками, и статуей Венеры, вхожу в старое барочное здание отеля. Я останавливаюсь у стойки портье, чтобы взять ключ, вглядываюсь в зеленое мерцание компьютера. Он здесь? Или там? Одежда кажется влажной и мятой, спина болит. Но мой преследователь должен быть доволен представлением. Он наверняка оценил ту внутреннюю силу, что исходит от меня, и поворот шеи, и свод ступни, и изгиб тонкой талии, — готовность принять и исполнить его взыскательные желания.

Есть что-то зловещее в здешних чайках. Огромные, с неестественно большим размахом крыльев, с крючковатыми желтыми клювами и колоссальными перепончатыми лапами. Они не приручены, но приближаются к людям уверенно и агрессивно. По утрам я люблю часок позагорать у бассейна. Они подходят вразвалку к лежаку, дергая головами в мою сторону, потом отступают, потом опять приближаются. Они обыскивают урны с мусором, шумно бьют крыльями, рассекая теплый воздух. Я вижу, как повар, в безнадежной попытке отогнать их, выскакивает из кухни. Он вооружен шваброй и визгливым потоком греческой брани. Чайки похожи на мародеров, слетевшихся поживиться падалью. На гангстеров, что работают в одиночку, криками предостерегая друг друга об опасности. Однако они действуют организованно, как эскадрон бомбардировщиков, тяжелые крылья начинают бить по моему балкону, как только уходит муж, а затем они исчезают в серо-голубой дымке рассвета. Я побаиваюсь этих птиц.

Мне понадобился год, чтобы разыскать ее последнюю любовницу — женщину, с которой Линдси встречалась перед тем, как ее убили, — чтобы все о ней разузнать и найти к ней подход. Я располагала лишь нечетким газетным снимком заплаканного, искаженного лица. Еще одна амазонка, облеченная властью и успехом. Но скорбь была настоящей. И я не сомневалась: если я сумею ее найти, она будет говорить со мной.

У меня нет близких подруг. Я предпочитаю компанию мужчин. С женщинами мне скучно, мне претят их секреты и переживания, эта эгоистичная уверенность, что я должна сочувствовать их бесконечным печалям и мелким бедам. У всех моих знакомых оксфордских жен было всего три темы для разговора: их седеющие мужья, ужасные дети и неизбежные разочарования, прошлые и нынешние. Чашка кофе с тех пор неизменно ассоциируется у меня с монотонным женским нытьем. Они поступили во второразрядный колледж, рекомендованный школьной директрисой. Директриса сама там училась — правда, задолго до войны. В колледже их третировала завуч-грымза — каждую из них, лично. Разумеется, старая карга завидовала их молодости, красоте и уму. Каждой пришлось оставить самостоятельные исследования, которые принесли бы им мировую славу, чтобы стать недооцененной помощницей мужа. Всегда было почему-либо слишком поздно подавать на грант (стипендию, конкурс). Они бы непременно выиграли, все как одна, несмотря на большое количество претендентов, — стоило лишь заполнить бланк заявления. И теперь их разъедает обида. Их труд опубликовали под чужим именем, они ходили на интервью, но их не взяли из-за возраста. Ноющий голос всегда один и тот же, и всегда кто-то другой виноват в их среднем возрасте, среднем достатке, средних способностях. Их мир — желтый, исполненный бессилия и злобы. Они сидят в своих уютных кухнях, обставленных сосновой мебелью, на викторианских диванчиках с цветочным узором, и цедят густую, вязкую горечь. Считается, что цвет зависти — зеленый, но я всегда представляю их желтыми, над извечной чашкой кофе: боязнь рака разрастается в отвисших грудях, а они все пестуют свое желтое, жиреющее разочарование.