Читать книгу "Невеста в облаках - Елена Ларина"

Чтобы каждый день доставать из холодильника такую пачку сока, надо быть не просто не скупым, а очень и очень хорошо зарабатывающим. Анька сказала, что надо иметь цель. Пожалуй, пить каждый день такой сок -это очень даже цель. И покруче, чем модные шмотки: шмотки могут быть везением, случайностью, а это – достаток. Я все понимаю про достаток, потому что отец, пока деньги были, очень ценил достаток, очень гордился, что он у него есть, и переживал теперь не из-за отсутствия денег как такового, а из-за того, что рухнули все его представления о достатке. О том, чего он в жизни добился. Достаток… Я пью этот сок и погружаюсь в размышления о достатке, о том, хочу ли я его, и если хочу – то какого и где. Идти в наш политех, чтобы потом на заводе работать? Ехать в область? В Москву? За границу? Уж точно не за границу. Хватит думать о ерунде, жить надо сейчас. А сейчас – это первая красавица нашего класса Аня Альчук, которая сидит напротив меня, забравшись с ногами в кресло, и Мишка Татарин, который ждал ее у подъезда. Может быть, и сейчас ждет.

– А что у тебя с Мишкой? – решаюсь я вдруг.

– А тебе что за дело?

– Просто интересно.

– Было бы все так просто…

Она идет перебирать кассеты, достает несколько штук из коробки, откладывает, ищет еще. Оборачивается:

– Понравился Татарин?

– Нет.

– Врешь, понравился.

Я не вру. Мне правда не нравится Мишка Татарин, как не нравятся все эти наши местные бандиты. Я их боюсь.

– Их бояться надо, а не зариться на них, – в тон моим мыслям продолжает Альчук. – Хотя волков бояться – в лес не ходить.

– А ты боишься?

Представить, что королева ответит «боюсь», невозможно. Она так и не отвечает.

– А я не хочу их бояться. Потому отсюда надо валить. Здесь жить, Соколова, – это значит бояться. Ты вот сегодня Смыкова испугалась… Мне бояться – интереса никакого нет. Надо, Соколова, валить, надо. И метить надо высоко. Чтобы уж точно ничего не бояться, чтобы на такую вершину, откуда не спихнешь!

– И мне надо? – Я не выдерживаю и улыбаюсь. Представляю себя на вершине рядом с Альчук. Только плохо получается.

– Тебе?

Она отвлекается наконец от своих мыслей и видит, что перед ней сижу я – маленькая, полноватая, со вздернутым носом, пухлыми губами и руками в веснушках. Я знаю свое отражение в зеркале, хотя и не изучаю его слишком пристально. Альчук же, кажется, видит меня впервые. Смотрит несколько секунд и очень серьезно говорит:

– Постригись, тебе пойдет.

Потом, вставив кассету и перематывая ленту, добавляет:

– Уезжай, куда сможешь, но только сразу. За большими деньгами не гонись. Хитрости надо много для больших денег, а ты, может, и не такая дура, какой тебя все считают, но ты же бесхитростная. Погоришь. Найди себе что попроще. Только без криминала! Только без криминала… Слышишь, Соколова? Даже в палатку торговать не ходи – там все равно криминал. Поняла?

– Поняла. Спасибо тебе.

– За что?

– За сок.

Она смотрит на меня как на идиотку – и я начинаю смеяться. Это у меня такой дар, или придурь. Я реву легко и смеюсь легко. Смешливая – покажи палец, начну смеяться. То есть буквально – «покажи пальчик!» Раньше мальчишки этим пользовались, даже в средней школе еще: вытянут палец, таращатся изо всех сил, я креплюсь-креплюсь, и не выдержу – улыбаюсь помимо своей воли. И вот тут уж они оттягиваются – скачут вокруг, корчат рожи, пихают – только что не бьют, вопят: «Соколова – снова здорова!» Прозвище у меня было такое идиотское, непонятно почему. Я креплюсь-креплюсь – и не выдержу, зареву. А им только этого и надо – они ржут. Правда, потом, если девчонки налетят (против мальчишек у них тогда еще была солидарность, не то что сейчас), отобьют меня – и я сама уже через пять минут с ними хохочу. Вечно меня из стороны в сторону шарахает -то туда, то обратно, то в смех, то в слезы, по двадцать раз на дню, что называется. И сегодня вот тоже – ревела я на литературе, ревела после всех этих склок в туалете, трепетала, попав в чужой дом и ведя разговоры о Татарине, – и вот, пожалуйста, сижу и хохочу в голос, по принципу «смех без причины – признак дурачины». И через полминуты недоступная и прекрасная Альчук начинает смеяться вместе со мной.

А потом мы смотрим кино. Какой-то западный фильм, какая-то любовная история пополам с боевиком: герой летит в самолете, мимо снуют стюардессы – белые блузки, отглаженные воротники, длинные золотистые волосы… Стюардессы красивы, почти как Альчук. Я время от времени кошусь на нее и сравниваю, кто красивее. Пожалуй, она. Или все-таки они – не понять.

– Вот бы, – говорю я, когда кончается фильм, когда уже там, в кино, победили всех бандитов, когда прошли все сцены с горячими поцелуями в тесном самолетном отсеке, когда стюардессы, несмотря на все перипетии и переживания, по-прежнему отутюженные и прекрасные, вывели, улыбаясь, по трапу всех перепуганных старичков и старушек и ушли к горизонту в обнимку со стройными высокими белозубыми мужчинами, – вот бы мне в стюардессы!

– С дуба ты рухнула, – отвечает королева, подпиливая розовые длинные ногти. – Пропадешь ни за грош, если будешь о красивой жизни мечтать. Приедешь в большой город, раззявишь рот – где тут меня ждут с красивой жизнью? И на панели окажешься в два счета.

– Ты прямо, как мама, говоришь…

– А мамы не всегда чушь несут. Пропадешь, и концов не найти. Какая из тебя стюардесса – ни кожи, ни рожи, ни характера. Там мало того что уметь подать себя надо, там еще много чего надо уметь. И много таких дурочек, желающих… А там ведь тоже не одна красивая жизнь – там своя грязь.

– А ты откуда знаешь про грязь?

– Да потому что всюду своя грязь, всюду. И чем красивее – тем под этой красотой грязи больше. Маленькая ты еще, раз этого не понимаешь. Маменькина дочка.

– Ну, Ань, ну что ты, ну никакая не маменькина…

– Да не смеши меня. Что ты в жизни видела? Ничего ты не знаешь!

«А что ты видела?» – хочу спросить я, но не смею. Я же маменькина дочка, а мама всегда меня учила: «Не приставай к человеку с вопросами. Не лезь в душу. Захочет – сам все расскажет». Недаром тетя Зина говорит, что мама – человек деликатный. Так что я прикусываю язык, мысленно даю себе по носу за попытку залезть в душу Альчук и возвращаюсь к более нейтральной теме:

– Нет, Ань, правда – почему бы не в стюардессы? Ты же сама говоришь – вырваться! Ну а если я даже дура, как все считают, ну пусть дура, но я же буду стараться и не хуже их смогу – и с детьми, и со старушками, и лимонад, и вообще… Ну вот пусть для инженера у меня мозгов нет, но тут ведь не надо быть инженером. Тут надо быть красивой и спокойной! А я могу быть спокойной. Я, когда у бабушки в деревне пожар был, не побежала с визгом, как некоторые, я вернулась и вещи собрала. И пьяных я не боюсь. Почти.

– Спокойной и красивой, говоришь? Ладно, спокойной. А красивой?