Читать книгу "Неправильный Дойл - Роберт Джирарди"

3

Зловонное дыхание исходило из разинутого рта пиратской головы, возвышавшейся над четырнадцатой лункой «Веселого гольфа на Пиратском острове Дойла». Вонь разносил пахнущий рыбой ветер, дувший с Атлантики, со стороны болота Эгг-Пойнт. Утреннее солнце только-только показалось из черных вод океана. Вскоре ветер добрался до обрывков мелкой проволочной сетки, обнажившейся под осыпающимся гипсом, и голова пирата начала чуть слышно издавать низкие тоскливые звуки, в тон печальной музыке рогоза, гнущегося на болоте. Вернувшись к жизни, скрипели фанерные рукава мельницы у седьмой лунки с Порт-Роялем. Хлопали друг о друга вощеные полотнища пальм, сгрудившихся на пустынном острове у третьей лунки. Вздымались, превращаясь в лохмотья, и без того потрепанные паруса номера тринадцать – пиратского галеона, бросившего якорь в нарисованной голубой лагуне. «Веселый Роджер» рвался с нок-реи в светлеющие небеса.

К половине восьмого утра отвратительная вонь из головы пирата проникла через выцветшую занавеску в комнату над баром «Клетка попугая», где спал Дойл. Он тяжело ворочался на простынях, видя яркий сон про Малагу: прохладная белая комната их первой квартиры на Калле Меркадо, душный, невероятно солнечный день за несколько лет до развода. Фло обнажена, у нее смуглая, без единой веснушки кожа. Она переступает через лежащую на полу одежду, ее попка покачивается над ним, словно персик, готовый упасть в его протянутые руки… Он проснулся от удушья. Подкатившая к горлу тошнота заставила выскочить из кровати. Спотыкаясь о разбросанную на полу одежду, он еле успел добежать по коридору до ванной комнаты. И там с хриплым звуком его вырвало в раковину.

Он прислонился головой к холодному кафелю, хватая ртом воздух. Во рту был привкус последнего двойного виски, выпитого около четырех утра. Затем входная дверь бара со скрипом открылась, и послышалось шарканье приближающихся к лестнице тапочек.

– Эй, Тимми, у тебя там наверху все в порядке?

Это была Мегги.

Слабым, но твердым голосом Дойл заявил:

– Не называй меня Тимми. Меня зовут Тим.

– Мне просто показалось, что тебе нехорошо, – явно усмехаясь, сказала она.

Это был тот самый насмешливый тон, с которым он познакомился несколько недель назад, когда прилетел из Европы, чтобы вступить в права наследства. Каждый вечер он пил, пока в баре не погаснет свет, и, нарушая правила, выплачивал себе содержание из кассы. Он плыл по течению и погружался в море выпивки под недовольным взглядом Мегги.

– Это что-то вроде затянувшегося пробуждения, – пытался он объяснить, когда бывал трезв.

Бак заботился о нем как о сыне, и вполне естественно, что с горя он позволил себе запой. Но Мегги относилась к этому по-другому. Она была практичной, закаленной жизнью, для ее души печаль была такой же недоступной роскошью, как и любовь.

Дойл заставил себя оторваться от раковины и вышел в коридор; один только взгляд на замызганный оранжевый в клетку ковер снова вызвал тошноту. Мегги стояла на потертом линолеуме лестницы: руки скрещены на груди, грязные светлые волосы накручены на пластмассовые бигуди размером с пивные банки, на ногах пара нелепых пушистых тапок с собачьими головами, синий халат с пингвинами, едва доходящий до мягких, с ямочками, коленей и распахнутый на белой груди. «Симпатичная женщина, – поймал себя на мысли Дойл. – Если кому нравятся такие – ширококостные, неграмотные, крашеные блондинки за тридцать пять». Она около шестнадцати лет была подругой Бака. Старый развратник.

– Там так отвратительно пахло, – хриплым шепотом произнес Дойл. – Как будто что-то стухло.

– Точно, – сказала Мегги. – Там везде кровь, тебе лучше самому пойти и взглянуть на это.

– Кровь? – Внезапно Дойлу расхотелось знать, в чем дело. – Сначала мне нужно принять душ, – сказал он, пятясь.

Мегги мотнула головой.

– Сейчас не время для мыльных пузырей, приятель, там какая-то туша во рту у пирата.

4

Голова пирата источала отвратительный запах, такой сильный, что казалось, он вот-вот проступит в воздухе. Кровь ручейками текла по гипсовым желобкам бороды пирата, плескалась в бурном водовороте на желтом гипсовом боку обезьянки, сидевшей на его плече. Что-то темное и окровавленное было засунуто в его раскрытый рот. Как правило, игрок ставил короткую клюшку у нижнего конца наклонной плоскости, выкрашенной в розовый цвет, чтобы она напоминала язык, и с метки на кончике языка загонял мяч в рот. Если удар оказывался сильным, мяч обычно попадал сначала в рот, потом спускался по брюху обезьянки и выкатывался на длинную зеленую площадку с пластиковой травой, состоящую из сложной серии холмов и впадин. С этого места до лунки оставалось двадцать пять футов. Это была нелегкая задача, вспомнил Дойл. Пар[8]четыре.

Сейчас, ссутулившись, в старой толстой, как попона, шинели пехотинца Второй мировой войны, принадлежавшей Баку, Дойл стоял рядом с Мегги у головы пирата. Они смотрели на истекающую кровью тушку, засунутую туда: лапы, похожие на человеческие руки, от чего мороз пробегал по коже; желтовато-белый мех, потемневший и липкий от крови; лысый, мерзкий крысиный хвост. Опоссум. Точнее говоря, виргинский опоссум-альбинос, обитающий на полуострове Делмарва. Этот экземпляр был просто огромным, около двадцати пяти фунтов. Одно время эти неуклюжие зверьки были почти полностью истреблены из-за ценного меха, который после обработки какими-то ядовитыми химикатами становился отдаленно похожим на мех горностая. Но опоссумы всегда были отличными производителями, так что за последние десятилетия их численность возросла настолько, что они тысячами наводняли леса Национального природного заповедника на побережье острова Вассатиг. От площадки для гольфа заповедник отделяло двадцатифутовое защитное ограждение. И все равно о каждом погибшем опоссуме нужно было докладывать местной полиции, которая сообщала об этом в Вашингтон чиновникам из Службы рыбного и охотничьего хозяйства.

– Ну что ж, солдат, – сказала Мегги, глядя искоса на старую шинель Бака. – Вот это я и называю мужской работой.

На глаза Дойла наворачивались слезы. Он старался вдохнуть свежий воздух, но в легкие проникала только вонь.

– Что-то я с утра неважно себя чувствую, – сказал он, подавляя подступающую волну тошноты. – Наверное, вчера вечером съел что-то не то.

– Скорее – выпил, – нахмурилась Мегги, развернулась и потопала к кухонной двери закрытого ресторана.

После того как она ушла, Дойл сполз по гипсовому боку акулы-молота у пятнадцатой лунки, пар четыре, сел на землю и обхватил голову руками. Он снова на «Пиратском острове», ему сорок два, он с похмелья ждет, что жизнь начнется с начала, и испытывает странную потерю памяти. Он ясно помнит, как когда-то был ребенком, потерявшим отца, потом хулиганом-подростком, но никак не может вспомнить, кем он стал позже. В детстве он каждое лето выдавал туристам клюшки и мячи вон там, в проходной будке, стоящей у дороги к пляжу. В памяти возникли туристы тех лет, выстроившиеся в сумерках в очередь на боковой дорожке, от них пахло маслом для загара и сигаретами «Пэлл Мэлл». Майские жуки летели к свету прожекторов и пикировали на землю, как маленькие обуглившиеся метеориты. Он почти слышал бодрый удар большой клюшкой по мячу, мягкое перешептывание девушек в купальниках, музыкальный автомат в баре, играющий тоскливые мелодии кантри, и громыхающий смех дяди Бака, разносящийся по всей площадке.