Читать книгу "Половецкие пляски - Дарья Симонова"

В вечер присвоения Макаровых денег Зоя Михайловна на нервной почве поддала жару. Толком не знаю, где она металась всю ночь — веселящие пары постепенно затуманили экран, но нежным утром вопль Половецкой прорезал реальность. Моим сонным глазам предстала жалостливая картина: Зоя в лифчике и простыне взывала к Рыбкину в телефонную трубку, из которой доносился надоедливый прерывистый зуммер. Она кричала, что ее раздели, что чуть было не надругались, а она принадлежит только Рыбкину, и пусть он сейчас же приедет и всем нам покажет… В кресле, разбросав ноги по комнате, тихонько напевал «Марсельезу» Марик. Следы насилия обнаружить не удалось.

Маленькая Марина продекламировала с нарочитой членораздельностью: «Зоя, либо домой, либо спать!» Марина снова безуспешно играла в строгости, и никто ее не слушал, ибо опыт говорил, что уложить Зою удастся, только если она устанет сама. К счастью, она устала и наконец привалилась мокрой щекой к голому креслу. Зато мне спать расхотелось вовсе и замутило от болезненной бодрости. Пришлось с тоски украсть у Марины апельсин, который она заготовила на грядущий сушняк. Тут-то, словно кара небесная, меня настигло бормотание Половецкой. Она беседовала со своим Ангелом. Сон ли это был или словесный лунатизм, или симуляция ради поддержания медиумического имиджа, но, по-моему, с Ангелами так не разговаривают. Ангел не кошка, да так даже с кошками и с хомяками нельзя, ведь они даны человечеству для упражнения в Абсолютной любви. Чем тварь бесполезнее, тем любовь к ней абсолютней, без корыстной червоточинки. В общем, нельзя животину крыть почем зря…

Утром мы с Зоей колыхались в троллейбусе и решали вопрос, что лучше: быть чистым и сонным или грязным и бодрым? Зоя быстро объявила диспут бессмысленным, раз уж мы обе сонные и грязные, но здесь она погорячилась. Лично я намылась у Марины всласть, намазав всевозможные конечности соответствующими кремами — для рук, для ног, для век и от морщин на основной конечности под названием «голова». Мой старый «гостевой» инстинкт — в своей норе хоть мухоморами обрастай, а на чужой территории будь чист, словно хищник. Половецкой же были незнакомы мои подростковые неврозы, она чтила только свою ванну и не носила с собой смену белья, а также не зажевывала перегар и не нюхала с тревожной придирчивостью собственные подмышки — как я. Святая самоуверенность…

— Поедем ко мне, — жалобно предложила Зоя. — Паша видик купил. Посмотрим фильмы, навернем варенья. Меня угостили трехлитровой банкой, а я ведь не ем. И огурчики малосольные есть… Боже, так мы с тобой живее всех живых! А хочешь — купим пива. Лично я — хочу!

Мне хотелось не пива, а чего-нибудь… сама не знаю чего… И тут еще сомнительный соблазн Зойкиного «ко мне». Она сменила множество резиденций, но «ко мне» всегда означало к отцу, отставному тихому служаке, и сыну Павлику, любителю густого блюза и черных рубашек. Они жили не то чтобы на окраине, но местность, привязанная к электричке, для снобов всегда как бы рангом пониже. А мне нравилось: гаражи, гаражи, просторы, расстроенные струны пьяных дембелей, не город и не пригород, серые фасады, будто щербатым пеплом посыпанные. Отец страдал спокойно и неизлечимо: редкий недуг, прогрессирующий от малейших перемен в привычном однообразии жизни, болезнь Паркинсона. Эта вредоносность перемен якобы оправдывала Зойкино незыблемое бездействие в отношении старика — вроде как удобно, что его берлогу не надо расчищать от накопленного барахла, только изредка можно снимать с его сберкнижки деньги для поддержки штанов, это папашу не потревожит. В своих бесцветных кальсонах, похожий на скульптурную заготовку, едва облепленную гипсом, он открывал дверь торжественно и бесстрастно, словно навстречу давно ожидаемой смерти. Но это оказывалась суетливая жизнь в лице Зои и кого-нибудь случайного, захваченного ею с собой по-дружески и совершенно излишне.

Сын Паша по обыкновению отсутствовал. И это было даже к лучшему, ибо в его глазах мелькала безнадежная юношеская непримиримость к матушкиным компаниям. Зоя гордилась отпрыском до слез, и в этом материнском пафосе просвечивали застарелые обиды недолюбленного ребенка. Ее мать почила, когда Зое исполнилось семнадцать, на отцову долю дочерней любви и без того приходилось немного, а тут она и вовсе иссякла. Отец отомстил за это бессмысленным вторым браком, отомстил не только дочери, но и всему миру. Он не знал, как жить дальше, вот и отчебучил. Как военный, он чертил жизнь по лекалу общепринятых «надо»: у человека должна быть жена, жена должна готовить, стирать, родить сына, не работать. «Посадить дерево» и «написать роман» значились под грифом «факультативно». Первая осечка вышла с сыном (получилась дочь), вторая — с женой. Она оказалась никудышной самкой и быстро выдохлась. Не пускать же себе пулю в лоб, сомнительность этого «надо» казалась очевидной. Хотя, по уверению Зои, можно было только догадываться о папиных мотивах, он был чертовски скуп на мимику и на слова и на вопрос «кушать будешь?» отвечал «так точно!».

Мать, напротив, была хрупкой, красивой и сумасшедшей. Зоя не уставала печально цитировать ее милую сентенцию про то, что терять — не страшно, страшно не обретать. Правда, Рыбкин ей сказал, что это утешение для неудачников. Зоя страшно обиделась, но цитировать перестала.

Так или иначе, в изложенном сюжете мачеха, разумеется, должна была предстать исчадием ада. Приходя домой за полночь, после работы и вечернего института, Зоя Михайловна слышала из родительской комнаты: «Ну вот, и дочь твоя с блядок вернулась…» Но однажды Зоя, задумчивая девушка со старательных студийных фотографий, стала Зойкой Половецкой, девушкой с окраин, и, ворвавшись в спальню, сбросила рыхлое тело с любимой матушкиной простыни с васильками. Старую стерву не понадобилось даже бить ногами, она уковыляла сама, забыв прихватить муженька, который спешно заковылял за ней — не по любви, а с испуга. Вдогонку «молодым» полетела мачехина пузатая кружка с золотой надписью «Дорогой Валентине Абрамовне в честь 50-летия от 2-й вагоноремонтной бригады».

Впрочем, Зоя не осталась одна-одинешенька хлебать сиротские щи. Над ней взяла шефство тетка, научившая ее жирно подводить глаза и подарившая ей невиданный по тем временам роскошный будуарный гарнитур из черного нейлона. Тетка вырастила двух мальчишек, и у нее руки чесались на предмет передачи своего богатого женского опыта. Тут вовремя подвернулась отличница Зоя.

Не сказать, что ей слишком не повезло. Воспитаннице хоть и напоминали, что она не красавица и дай бог ей хоть одного мужика закадрить и удержать, однако теткина правда-матка казалась лучше мрачной плебейской тупости папиной пассии. Тетя Луша даже пыталась преподать, в каких тонах предпочтительнее явиться на первое свидание. Впрочем, ни один Зоин друг ею одобрен не был, и к резюме «его детей я нянчить не буду» Половецкая привыкла, как к «Иронии судьбы» в новогодние ночи. Но тетушка все-таки вынянчила Пашу как родного внука, выучила музыке, привязывая к стулу, и выдохнула только тогда, когда сшила ему в ателье богатый костюм для выпускного вечера. Который Паша, конечно, не надел, но двоюродную бабку не разлюбил, хотя от него не скрыли зловредное Лушино предостережение о «чуде с прибабахом», что родится у Зои, если она понесет от Бирюка. Для Луши это звучало почти как поощрение, Бирюка она жаловала больше остальных, и не потому ли Зоя осмелилась позволить именно ему оставить самый неоспоримый след в ее сумбурной жизни…