Читать книгу "Искусство стареть - Игорь Губерман"

Не внимать коварной лести следует не только в старости, и я с этим вполне согласен. Только как отличить заведомую и неправедную лесть от похвалы, заслуженной и справедливой? Одним и безупречным способом: хвала незримо и неслышно совпадает с тем, что думаешь о себе ты сам, и пустую лесть поэтому мы распознаем сразу и легко. Не надо заведомо плохо относиться к лести (в этом была бы истинно пагубная подозрительность), а стоит в ней расслышать воздаяние твоим достоинствам, которые и в самом деле есть. К тому же льстящий собеседник может быть и проницательней тебя (а почему бы нет?) и хвалит нечто, что ты сам в себе не в силах в полной мере оценить. Разумная хвала необходима человеку, как дыхание, а просто лесть – конечно, пошлая забава. Но на то и опыт жизни, чтобы мы умели безошибочно их различить.

А самоуверенность с самодовольством – безусловно, пакостные и опасные черты, но только в молодом и зрелом возрасте. А в старости они необходимы, ибо кошмарно трудно без них жить. Выказывать, конечно, их не следует, однако именно они – те последние корни, что ещё поят скудным соком старческое прозябание. И жалко тех, в ком эти корни усыхают. Лично я в себе их прячу, но благословляю и лелею. Тут, по-моему, ошибся или недодумал Свифт.

Всё это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.

Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина

Гляжу, не жалуясь, как осенью

повеял век на пряди белые,

и вижу с прежним удовольствием

фортуны ягодицы спелые.

В юности ждал я радости

от суеты со свистом,

но становлюсь по старости

домосексуалистом.

Поскольку жизнь, верша полёт,

чуть воспарив, – опять в навозе,

всерьёз разумен только тот,

кто не избыточно серьёзен.

Запетыми в юности песнями,

другие не слыша никак,

живёт до скончания пенсии

счастливый и бодрый мудак.

Лишь перед смертью человек

соображает, кончив путь,

что слишком короток наш век,

чтобы спешить куда-нибудь.

Кишат стареющие дети,

у всех трагедия и драма,

а я гляжу спектакли эти

и одинок, как хер Адама.

Я молодых, в остатках сопель,

боюсь трясущих жизнь, как грушу:

в душе темно у них, как в жопе,

а в жопе – зуд потешить душу.

Снегом порошит моя усталость,

жизнь уже не книга, а страница,

в сердце – нарастающая жалость

к тем, кто мельтешит и суетится.

Живи, покуда жив. Среди потопа,

которому вот-вот настанет срок,

поверь – наверняка всплывёт и жопа,

которую напрасно ты берёг.

Дана лишь тем была недаром

текучка здешней суеты,

кто растопил душевным жаром

хоть каплю вечной мерзоты.

Пора! Теперь меня благослови

в путь осени, дождей и листопада,

от пламени цветенья и любви

до пепла увяданья и распада.

Чтобы плесень сытой скудости

не ползла цвести в твой дом,

из пруда житейской мудрости

черпай только решетом.

Прости, Господь, за сквернословья,

пошли всех благ моим врагам,

пускай не будет нездоровья

ни их копытам, ни рогам.

Опять стою, понурив плечи,

не отводя застывших глаз:

как вкус у смерти безупречен

в отборе лучших среди нас!

Чем долее наука отмечает

познания успехи сумасшедшие,

тем более колеблясь отвечает,

куда от нас ушли уже ушедшие.

Вновь закат разметался пожаром —

это ангел на Божьем дворе

жжёт охапку дневных наших жалоб,

а ночные он жжёт на заре.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а всё, что копил и вынашивал,

на миг отразится в текучей воде

проточного времени нашего.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки —

когда судьба докурит нас,

куда швырнёт она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне

мы выплываем на фрегатах,

а доплываем – на бревне.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,

в старости о жизни знает нечто

большее, чем те, кто процветал.

Счёт лет ведут календари

морщинами подруг,

и мы стареем – изнутри,

снаружи и вокруг.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

всё мираж, иллюзия, химера;

жизнь моя – возведенная церковь,

из которой выветрилась вера.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,

вдруг отыскал свой ключ к успеху,

но не нашёл к нему дверей.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен,

из недвижимого имущества

имел покойник только член.

О чем ты плачешь, осень бедная?

Больна душа и пуст карман,

а на пороге – немочь бледная

и склеротический туман.

Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,

не мешкай прожигать её дотла;

никто не знает час, когда пространство

разделит наши души и тела.

Чтобы в этой жизни горемычной

быть милей удаче вероятной,

молодость должна быть энергичной,

старость, по возможности, – опрятной.

Год приходит, и год уходит,

раздробляясь на брызги дней,

раньше не было нас в природе,

а потом нас не будет в ней.

Наша старость – это ноги в тепле,

это разум – но похмельный, обратный,

тише музыка и счёт на столе,

а размер его – всегда неоплатный.

Азарт живых переживаний

подвержен таянью – увы! —

как пыл наивных упований,

как верность ветреной вдовы.

Когда время, годами шурша,

достигает границы своей,

на лице проступает душа,

и лицо освещается ей.

Есть люди, провалившие экзамен

житейских переплётов и контузий,