Читать книгу "Супердвое. Версия Шееля - Михаил Ишков"

Он неожиданно и вполне по–стариковски с покашливанием вздохнул.

— Скоро новый год, за ним последует июнь, и дело моей жизни будет перечеркнуто. Перспективы безнадежны…»

* * *

« …Возвращаясь в пансион, где всем заправляла искалеченная фрау Марта, чья нелюбовь к режиму гарантировала мне и Толику спокойные ночи и возможность поговорить по душам, – я проклинал себя за легкомыслие, за неуместное во время «безнадежных перспектив» благодушие. Последние двести марок Франц выклянчил у меня под знакомство с дружком из абвера. Тот якобы согласился показать мне документы, относящиеся к концу 20–х годов и, в частности, материалы, связанные с заброской Альфреда–Еско фон Шееля.

Пора борову рассчитаться по долгам! Не хватало, чтобы он еще прицепил меня к какому‑нибудь оппозиционеру, которыми кишел вермахт.

Это никуда не годится!

Насчет оппозиционеров – это не для красного словца! Имей в виду, соавтор, германский оппозиционер не чета русскому, тем более красному. Оппозиционер на Востоке – это разнузданный бунтарь, герой–одиночка и террорист, способный на любой безумный поступок. Здесь это возмущенный ворчливый мещанин, для которого на первом месте всегда будет стоять исполнительность. Ни о каком безумстве без приказа он даже помыслить не может. Это в России можно игнорировать распоряжение начальника – подменить его болтовней, сослаться на обстоятельства, «тянуть», как мы любим выражаться, «резину».

У нас, в Германии, это исключено…»

« …в пансионе. Фрау Марта, потерявшая во время бомбежки ступню, но всегда бодрая, приветливая, в тот день совершенно расклеилась. Я не мог пройти мимо и остановился в дверях кухни.

Хозяйка протянула мне похоронку на младшего сына

В Германии не любят слов утешений. По крайней мере, в тот момент они были не нужны. У нас принято выразить соболезнование и пройти в свою комнату. Высшей мерой сочувствия можно было считать желание постоять рядом.

Фрау Марта порывисто вздохнула.

— Последний…

После недолгой паузы хозяйка предложила.

— Я могу сварить вам кофе, господин обер–лейтенант.

— Фрау Марта, сварите из припасенного, колумбийского. Две порции. Мы полакомимся вместе.

— Благодарю, господин офицер.

Кофе, дружище, сближает людей куда теснее, чем слезы, алкоголь или барабанный бой.

У меня в номере хозяйка рассказала мне о Рудольфе, своем «маленьком Руди», какой он был смышленый, ласковый, исполнительный мальчик. О фюрере, который послал Руди на смерть, она выразилась кратко – «ему совсем не жалко наших детей». Эта откровенность пришлась мне по душе.

Я поинтересовался, как она собирается жить дальше? Бомбежки Берлина усиливались, в городе становилось небезопасно.

— Если у вас есть родственники в сельской местности, может, лучше переселиться к ним?

— Вы собираетесь покинуть пансион?

— Нет, фрау Марта. Я останусь в «Черном лебеде», вы можете рассчитывать на меня, и все‑таки предусмотрительность никогда не бывает лишней.

— Мне некуда идти, господин Шеель. У меня был брат, он жил неподалеку от Берлина, но в июне брат скончался, а через неделю умерла золовка. Кстати, она русская. Брат в двадцатые годы был торговым моряком и нашел ее в Одессе. Вернее под Одессой, в Мариендорфе, где жили наши родственники, переселенцы из Германии. О них тоже ничего не известно. Вряд ли они выжили. У брата был сын, но осенью прошлого года пришло извещение, что обер–гренадер Густав Крайзе пропал без вести. Он воевал на Восточном фронте. Ему был только двадцать один год. Никто не знает, что с ними случилось. Так что у меня никого не осталось».

« …в первую очередь составил донесение в Центр, в котором изложил содержание разговора с дядей Ялмаром. Затем известил о происках Ротте, предложившего свести меня с «нужными людьми», которые якобы готовы прояснить детали заброски моего отца в Советскую Россию в 1929 году. Об этом на Лубянке тоже шла речь.

В конце после некоторых размышлений вписал просьбу собрать сведения о обер–гренадере Густаве Крайзе, 1922 года рождения, возможно, попавшем в плен в начале 1943 года. Просьбу мотивировал возможностью полноценной разработки хозяйки пансиона.

Чем еще я мог обосновать эту просьбу?!

Что касается Гесса, я был уверен – в Москве сразу оценят стратегическое значение представленной мною информации, однако Кремль в ответном радиосообщении категорически запретил ввязываться в любые авантюры, тем более вступать в какие‑либо отношения с людьми из абвера. По–видимому, в Москве оценили слова Шахта в том смысле, что мне еще далеко до полноценного внедрения…»

В конце видео появилась ссылка на прикрепленный файл «Трущев.doc». Я скачал его, раскрыл и на экране собственной персоной нарисовался Николай Михайлович, все такой же миниатюрный, неприметный, реденькие волосы расчесаны на пробор.

Подпись под портретом гласила – «ищи за печной трубой!..»

Окончание этой шифрованной фразы были подчеркнуты двумя красными линиями.

Более ничего.

* * *

Некоторое время я в ступоре сидел перед экраном. Конспиративная встреча оборвалась на полуслове, без предупреждения, словно, почуяв опасность, резидент условным сигналом дал знать, что враги рядом и пора уходить от слежки. Еще бы догадаться, за какой трубой следует искать новую площадку для тайных свиданий?

Здесь было о чем задуматься.

В комнате тикали часы, за окном в зыбкой подсвеченной городской тьме надрывались коты, по–видимому, именно их вопли насторожили виртуального Трущева. Пришлось запустить в котов огрызком яблока, после чего я ударился в воспоминания.

Я вспомнил все!

Я вспомнил день нашего знакомства, когда отставник впервые появился в редакции и предложил издать свои записки о славном пути заслуженного контрразведчика. Вспомнил его настоятельную просьбу издать их под чужим именем, например, под моим. Свою просьбу он мотивировал тем, что желает спокойно умереть в своей постели.

Вспомнил наши встречи на подмосковной даче неподалеку от Воронова, на которых он рассказывал куда больше, чем отражено в воспоминаниях. Скрытен Трущев был до чрезвычайности, вполне в духе тогдашнего НКВД.

Вспомнил приемчики, с помощью которых он поддерживал во мне рабочий настрой, особенно его блистательную оперативную уловку, когда он, отправившись в мир иной, явился передо мной на экране монитора и, смертью смерть поправ, уже из виртуального пространства продолжал руководить моим расследованием тайн минувшей войны.

Вспомнил неоднократные напоминания насчет воспитательной работы – ее, настаивал Николай Михайлович, необходимо ставить «во главу угла». Это было требование самого Петробыча – так Трущев называл Сталина. Он ни разу не объяснил источник такой фамильярности, хотя как на духу выложил многое из непростой жизни Петробыча.