Читать книгу "Волгарь - Марина Александрова"

ГЛАВА 2

Осень подкралась к Царицыну, как рыжий кот к беспечному воробью. Жизнь осиротевшего семейства Парфеновых тащилась, словно унылая кляча по раскисшему тракту, и стали они нелюдимы и замкнуты. Да и как им было не стать такими: без твердой руки покойного Харитона дела в семье пошатнулись, и неприумножаемый достаток стал без пополнения истощаться. А про Дарью злые языки за спиной судачили, что приносит она несчастье: мол, только девка в возраст вошла, а уж и отец помер, и суженый загинул.

Ближе к Покрову заглянул под вечер к Парфеновым стрелецкий сотник. Его истомила тоска по Дарьюшке, и, помолившись, Никифор решил попытать счастье и поговорить о сватовстве с казачьей вдовой.

С той поры, как погиб Григорий, прошло уж достаточно времени, и казалось сотнику, что Дашенька забыла былого любимого, а себя считал женихом завидным.

Стрелец думал, что его сватовство обрадует Евдокию, но жестоко ошибся. Едва уразумев из бессвязных слов Никифора, что привело его к ним в хату, вдова взорвалась гневом:

– Побойся Бога, Никифор Степаныч! Не делай сраму нам на весь город, – года ведь еще не прошло, как схоронили Харитона, а ты сватовство учинить задумал! Да и знаешь ведь, что не люб ты Дашеньке, чурается она тебя.

Стрелец слушал отповедь Евдокии и медленно багровел.

– Ну Евдокия, нечего сказать, уважила! Ладно, подождать до весны я б мог – скажи по-людски. А люб не люб, это когда Григорий и Харитон жив были. Теперь тебе лучше меня ей мужика не сыскать! Хозяйство-то у вас скоро прахом пойдет, а Дарью не всякая казачка снохой примет – удачу-то она от Григория отворотила!

Выкрикнув эти слова, сотник осекся. Он понял, что в гневе наговорил лишнего, того, что и не думал вовсе. Но слово сказано, и, сгорая от стыда, стрелец выскочил прочь, не став дожидаться нового всплеска вдовьего негодования.

...Запыхавшийся Ефим догнал Никифора, когда тот уже подходил к дому. Парнишка, придя домой, застал рыдающую Дарью и мать, которая еще не успела остыть после соленых слов сотника. Гордый казачонок, узнав в чем дело и почему плачет его любимая сестра, вознамерился проучить заносчивого стрельца.

– Сотник, ты почто Дарье проходу не даешь? Думаешь, батька помер, так ее и защитить некому? Оставь сестру, не пара она тебе, ты старый уже! – Ефим кричал и не мог остановиться. Его горячее казацкое сердце требовало справедливости, требовало, чтобы с ним считались, как со взрослым полноправным казаком.

Никифор не стерпел мальчишеских наскоков Ефима, он сгреб пятерней ворот его рубахи и прошипел парнишке прямо в лицо:

– Уймись, щенок! Мал ты еще цареву сотнику указывать! И попомни меня: все равно я Дарью за себя возьму! Меня ничто не остановит!

С этими словами стрелец отшвырнул от себя Ефима, который больно ударился о тын рядом стоящего дома. Казачонок вскочил и кинулся на Никифора с кулаками, но тот еще раз отбросил парнишку на тын, проговорив:

– Уймись, не ровен час, зашибу ненароком, – и быстро зашагал прочь.

... Размазывая по щекам злые слезы вместе с кровью из разбитого носа, Ефим вернулся на свое подворье и выместил досаду на подвернувшейся под ноги ни в чем неповинной козе Глашке. Бедное животное получило в этот злополучный вечер столько пинков, сколько и не снилось благонравной козе за всю ее недолгую козью жизнь.

С тех пор затаил парнишка зло на стрельца и всяко подговаривал соседских огольцов вредить ненавистному сотнику. Верхом Ефимовой мстительности был подмешанный в кисет с табаком порох, а оный кисет был подброшен Никифору. Только случай спас сотника от нового шрама на лице. Он уже успел набить свою трубку и начать ее раскуривать, как его спешно позвали к прибывшему из Москвы с высочайшим царевым указом нарочному. Трубка взорвалась сама по себе, наделав много шума и учинив изрядный переполох. Стрельцам примнилось покушение, и они несколько дней рыскали в поисках злоумышленника.

... Зима, пришедшая за слезливой осенью, случилась изрядно суровой. Лютовали метели, и мороз держал людишек по домам. Отощавшие волки подходили ночами к самой городской стене и тоскливо выли.

Даже на Масленицу оттепели не порадовали Царицын. Казалось, весна забыла волжский городок. И поэтому резко наступившее тепло обрадовало казаков. Только древние старики качали седыми головами, чуя новую напасть.

Так и случилось. Половодье этой весной было страшное. Волга, вышедшая из берегов, затопила прибрежную часть города, а начавшийся в ночь ливень, довершил разрушительное действие стихии. Людям казалось, что пришел день гнева Господня и разверзлись хляби земные и небесные. Многие жизни унесла река, и многих оставила без крова.

Не повезло и Парфеновым. Только лишь начали они приходить в себя после смерти Харитона, ан нет, видно, беда одна не приходит! Не устояла их изба перед натиском разбушевавшейся воды, и лишились они всего скота и имущества.

Переждав паводок у приютивших горемычное семейство соседей, Парфеновы вернулись на разоренное стихией подворье. От избы уцелело несколько бревен, да сиротливо торчала полуразвалившаяся печь. Благо, удалось спасти из погреба кое-какие запасы да спрятанные там запасливой Евдокией деньги из Дарьиного приданого.

Новую избу поставить им было теперь не под силу. Отрыли они землянку и, погоревав, принялись обустраиваться, как умели.

... Сотник Никифор подстерег Евдокию у реки, когда она шла стирать с корзиной белья. Он поклонился гордой вдове и завел с ней долгий разговор.

– Евдокия Степановна, прости дурака за прошлый раз. Видно, до седых волос я дожил, а ума не нажил, – уважительно начал стрелец.

– И ты прости мне худые слова, Никифор Игнатич, не держи зла на вздорную бабу, – осторожно ответила ему Евдокия.

– Ты вот что, Евдокия, ты отдай все ж за меня Дарью. Да погоди, не гоношись, дай сказать-то! – сотник не дал раскрыть вдове рот и продолжил:

– Пойми ты, упрямая баба! Я Дарью полюбил, когда она еще босоногой девчонкой бегала. Я б не подошел, если б Григорий не загинул. А теперь что ж... Евдокия, я ж за нее жизнь положу, в шелка-бархаты одену, на руках носить буду, только отдай за меня девку! А так ведь пропадет, выйдет за голь перекатную без приданного-то! И почитай, пропала девка! Ты ж мать, неужто не хочешь дочери сладкой доли, я ведь и вам помогу, не оставлю бедовать одних. А Ефима могу и в стрельцы определить – чем парню не судьба?!

Никифор с жаром говорил, говорил и все не мог остановиться. Он хотел по-доброму убедить Евдокию, что сможет сделать Дашу счастливой. А женщина слушала сотника и все более понимала, что прав настырный стрелец, что, авось, действительно стерпится-слюбится, что лучше быть дочери женой немилого, чем вековухой жить или идти замуж за нищеброда, другой-то ведь и впрямь не возьмет бесприданницу. Да еще этот шепоток мерзкий, что уж и сама Евдокия слышала у себя за спиной от злоязыких кумушек, что приносит Дарья беду мужикам. Гуляла молва, обрастала досужими домыслами, порочила доброе имя несчастной сиротки...